Елена Арсеньева - Краса гарема

Ну что же, Господь покудова миловал всех любопытных…

Наконец, по расчетам Охотникова, настало время, когда приему следовало начаться. В саду еще не стемнело, но сделалось чуть сумрачней, чем прежде, и Василий Никитич решил-таки попытать счастья с этим окном, которое так и манило его к себе.

Он выбрался из своего укрытия, уверенный, что никто не смотрит на него из других окон, и метнулся вперед. Прильнул к стене дома, выждал и, прижимаясь к ней, начал перемещаться к заветному окну, как вдруг… как вдруг услышал, что над его головой скрипнула рама: кто-то открывал окно еще шире! Ну надо же, в ту самую минуту, когда Охотников здесь оказался! Что это значит?!

Если человек выглянет на улицу, он непременно заметит Охотникова, будет ли тот стоять, прильнув к стенке, или бросится обратно в сад. Но может, повезет? Вдруг неизвестному просто свежего воздуха глотнуть захотелось?

А ведь ничего не оставалось делать, как ждать, что ответ на этот вопрос придет сам по себе. Все, что Охотников мог сделать, это плотнее вжаться в стену и предоставить события их течению, мысленно молясь Господу, чтобы не жизнь служивому человеку Василию Охотникову сберег, а помог бы ему спасти женщину, которая из-за него попала в беду. Из-за того, что некогда Василий Охотников не пренебрег своей воинской удачей и хорошенько насыпал соли на хвост потомку Наполеонова родича… Да еще и бедная Наташа Сосновская заодно в ту же беду угодила! Придется исхитриться – и обеих выручить, деваться некуда, такова уж планида, как любят говорить старые солдаты.

Охотников не мог задрать голову и посмотреть, высунулся ли кто-то из окна, а потому ощущал себя преглупо. Но куда глупей почувствовал, когда ему на голову вдруг что-то свалилось и с козырька нелепого Митрошкина картуза сползло прямо в руки. И тотчас мгновенное замешательство прошло, словно и не было его, и Охотников сделался подобен оружию со взведенным курком, потому что в руках его оказался белый лоскут, весь покрытый кровавыми разводами.

Не вдруг сообразил он, что это не кровь, а нечто иное, может, сироп, который использовали для написания письма за неимением лучших чернил. Охотников с трудом прочитал криво нацарапанные (по-русски!) строки – и мороз пробежал у него по коже.

«О спасении молю! Похищены Марья Любавинова и Наталья Сосновская из города N, держат нас в заточении. Спасите, ради Христа, ради Господа Бога, на Него одного, всемилостивейшего, вся наша надежда!»

На изнанке лоскута было надписано вместо адреса:

«Умоляю нашедшего доставить сие послание его императорскому величеству Николаю Павловичу, русскому государю».

Несколько мгновений Охотников тупо смотрел на эти мучительно вырисованные слова, а потом глаза его затуманились, и он с изумлением ощутил, что это слезы.

Впрочем, чему здесь удивляться? Да, надо признать, что он потрясен. Сила духа этой женщины – а он не сомневался, что письмо написала именно Марья Романовна, – поразила его до глубины души. Она оказалась страшно одинока и беспомощна, вот и не обратилась ни к Казанцеву – ведь он чужой жених, и она не считала себя вправе обременять его заботой о себе! – ни к дядюшке своему Сосновскому, ибо считала его слабым и недалеким, ни к Порошину – наверное, понимала, что он ей враг. Она послала свою мольбу тому, кому, первому после Бога на земле, должно быть дело до всех малых и сирых сих. Государь стал ее единственной и последней надеждой.

На мгновение Охотников ощутил жгучую обиду, ревность оттого, что Марья Романовна не позвала на помощь его, виновника ее бед. «Опомнись! – сказал он себе в следующую минуту. – К государю ревновать?! Да ведь она тебя едва знает и, конечно, не помнит!»

Странным образом сия здравая мысль огорчила Охотникова до трепета сердечного, и, угрюмо обозвав себя дураком и желторотым юнцом, дал он себе слово, что жизни не пожалеет ради спасения этой женщины, которая самым роковым образом угодила в беду потому лишь, что один русский пленник, обреченный заживо сгнить в поганой яме, был не в меру жизнелюбив, ловок, силен, а еще – приметлив, почему удача и повернулась к нему лицом. Прежде Охотников считал, что ему выпал несусветный выигрыш, как за карточным столом, и начал числить себя в любимцах Фортуны, которая сделала ему такой подарок, а оказалось, что Фортуна просто дала ему в долг. И теперь долг этот надобно возвращать…

Вслед за тем Охотников спрятал письмо за пазуху. Доставить его адресату он не мог, но справедливо полагал, что в сей час, сию минуту и в сем месте от него для Марьи Романовны может быть больше пользы, чем даже от самого государя императора.

Подпрыгнув, Василий Никитич ухватился за подоконник и, подтянувшись на руках, влез в приотворенное окно.

Комната, в которой он очутился, и впрямь была кабинетом. И Охотников оказался прав, кабинет сей принадлежал Мюрату… который и вошел сюда буквально через полминуты после того, как Василий Никитич перебрался через подоконник.

Только мгновение враги смотрели друг другу в глаза, равным образом ошеломленные. Охотников не ожидал встречи – ведь прием начался. Мюрат не рассчитывал, что мышеловка захлопнется так скоро.

В следующий миг оба пришли в себя: Охотников рванулся вперед, выхватывая из-за пояса нож, Мюрат с хриплым, невнятным криком отпрянул.

Открылась дверь за его спиной, и в нее влетел, крутясь, ятаган, который ударился о нож в руке Охотникова с такой силой, что пальцы его разжались, нож упал на пол, а мгновенно онемевшая рука повисла как плеть. Высоченный, мускулистый молодой турок вбежал в комнату, схватил Охотникова и сдавил так, что тот лишь бессильно забился в его руках, безуспешно пытаясь достать врага кулаками.

Что и говорить, Охотников был не дурак подраться и в ремесле сем преуспел немало благодаря некоторым хитростям, далеко не всякому известным. Эти хитрости часто помогали ему выстоять против грубой силы. Но силища турка была почти сверхъестественной. Он приткнул Охотникова к стене и приставил к его горлу небольшой нож, настолько острый, что одного, самого легкого движения довольно оказалось бы, чтобы вспороть его плоть. Но Охотников, несмотря на то что был ошеломлен столь стремительным нападением и ругательски ругал себя за секундную оплошку, все же еще не считал свое поражение окончательным.

Смерть его не нужна Мюрату. Может быть, потом, когда – если! – Мюрат узнает то, что хочет узнать. Но не прежде.

Значит, есть еще время повернуть Фортуну к себе лицом, подумал Василий Никитич и, вовсе вжавшись в стену, умудрился чуть отстраниться от лезвия и перевести дух.

– Держи его крепче, Надир, – сказал Мюрат, дыша так тяжело, словно это он, а не Охотников только что махал тут кулаками и ногами, пытаясь не только увернуться от противника, но и повергнуть его во прах. Говорил он по-французски, и Охотников вспомнил, что там, в плену, Мюрат тоже изъяснялся с ним именно так. – Знаешь, кто это? – Мюрат подобрал слетевший в драке картуз Охотникова и издевательски ухмыльнулся, глядя на непокрытую рыжую голову. – Тот самый русский, из-за которого погиб твой брат. Немного погодя, когда я выжму из него сведения, которые мне необходимы, я отдам его тебе, и ты сможешь нарезать ремней из его кожи и вообще сделать с ним все, что захочешь.