Елена Арсеньева - Краса гарема

Охотников чуть повел глазами и встретился взглядом с Надиром. Тот смотрел на него холодно, без всякого выражения: ни жестокости, ни мстительности, ни кровожадности не было на его лице, только словно бы тень прошла некая в глубине и без того темных, мрачных, прищуренных зрачков.

А ведь лицо его было чем-то знакомо… Василий Никитич присмотрелся чуть внимательней – и вдруг узнал одного из тех стражей, которые поочередно стерегли его в приснопамятной яме! Первого, довольно веселого и общительного, звали Абдулла. Он изрядно развлекался, стоя на посту: бросал на Охотникова путы, в которых тот беспомощно бился, безуспешно пытаясь вырваться. Смешнее всего оказывалось, что они развязывались, стоило стражнику чуть-чуть потянуть за кончик веревки. Потом Охотников довольно ловко научился и сам от них освобождаться, а еще позже – бросать веревки так, как нужно. Второй охранник, брат Абдуллы по имени Надир, схожий с ним внешне, был внутренне совсем другого склада: он неусыпно наблюдал за узником, и ненависть, чудилось, так и изливалась в яму из его прищуренных глаз, словно расплавленный свинец. Охотников тоже его ненавидел. Надо же было натолкнуться именно на него! Лучше бы он погиб. Теперь точно на ремни нарежут. Невеликое удовольствие, надо сказать! Эка незадача вышла…

А впрочем, русский Бог велик, авось выручит Охотникова и еще раз – не ради него самого, ну какая в нем Господу корысть?! – а ради спасения невинных женщин… ради спасения Марьи Романовны!

Надир тем временем связал Охотникова, но отнюдь не знакомым способом, какому некогда научил пленника Абдулла. Эти узлы было не развязать, да еще Надир для верности намотал конец веревки себе на левое запястье.

Мюрат нагнулся и подобрал с полу выпавший в драке тряпичный лоскут. Охотников мысленно назвал себя самым отъявленным раззявой на свете, глупцом и преступником, достойным шпицрутенов [23]. Он, конечно, прежде почитал их избыточно тяжелым и даже варварским наказанием, но сейчас… но для него… только шпицрутены! И самое малое – дважды сквозь строй!

При виде лоскута глаза Мюрата побелели.

– Керим! – взревел он.

Почти тотчас вбежал толстый рыхлый мужик, одетый нелепо и несколько по-бабьи. Охотников его сегодня видел мельком, пока таился в саду, и сразу понял, что это евнух. А евнух – непременная принадлежность гарема, так что, лишь взглянув на сего урода, Охотников сразу понял, что пришел искать похищенных женщин именно туда, куда нужно.

Мюрат в эту минуту принялся быстро, люто говорить на непонятном языке. Евнух слабо бормотал что-то в ответ, и его нездорово-желтое лицо побелело, потом позеленело и стало уж вовсе отталкивающим. Он что-то лепетал в свое оправдание срывающимся голосом, пожимал плечами и разводил руками. Несложно было догадаться, что отвечает: знать, мол, не знаю и ведать не ведаю.

Мюрат прошипел что-то сквозь зубы, послушный мановению его руки Надир подхватил с полу свой ятаган, взмахнул им… Охотников мысленно уже пожелал евнуху как можно скорей добраться до их магометанского ада…

И вдруг на неприглядной роже урода отразилась какая-то догадка. Он что-то отчаянно заорал, забрызгал слюной, говоря быстро-быстро, небось даже зная язык, не поймешь, но одно знакомое слово так и резануло слух Охотникова. Слово было – «Лушка».

Охотников насторожился, вспомнив, что Лушкой, вернее, Лушенькой звали горничную Марьи Романовны Любавиновой. Ту самую, при пособничестве которой, судя по всему, были похищены и Лушенькина госпожа, и Наташа Сосновская. Значит, предательница точно здесь…

Керим высунулся в коридор и что-то громко прокричал визгливым голосом. Через мгновение в кабинет, тяжело топая, вбежала толстенная бабища, одетая в черное. Лицо у нее было недоброе, коварное, ведьминское. Она тащила за руку девку, одетую самым непотребным образом. Ни в каких веселых домах, ни в питерских, ни в московских, не видал Охотников такого непотребства! Голые девкины груди торчали в разные стороны, неприкрытые. И хоть зрелище этаких грудей должно было вызывать у всякого мужика томление в чреслах, Охотников со стыда потупился бы, кабы не взглянул в девкино лицо. Это оказалась не черкешенка, не турчанка, а русская девчонка – курносенькая, сероглазенькая, веснушчатая, – до смерти перепуганная. Глазенки ее так и метались по сторонам, в лице ни кровинки не было. И вот она завидела лоскут в руках Мюрата – и побелела так, что веснушки показались брызгами крови.

Рухнула на колени и замерла, склонив повинную голову, готовая принять всякую кару. В то же мгновение Мюрат взмахнул рукой – и ятаган Надира обрушился на шею Лушеньки.

Голова покатилась по полу, фонтан крови хлынул на дорогой ковер, и тело бедной предательницы безвольно распростерлось на полу.

Охотников хмуро отвел глаза. Ему было жалко девчонку, но он понимал, что эту беду она сама на себя навлекла. Всякий Иуда сует голову в петлю уже в ту минуту, когда получает свой кошель с тридцатью сребрениками… только еще не осознает этого. Так что и Лушенька сама себе яму вырыла.

Однако скоры эти турко-французы на расправу. Видимо, и с Охотниковым разделаются так же быстро. Остается надеяться, что Марья Романовна еще жива и что столь бездарная, неумелая попытка ее спасения не принесет ей вреда.

Хотя как же не принесет? Она, бедняжка, лелеет надежду, что ее письмо попадет к могущественному спасителю. А вышло-то как… как вышло-то?!

Охотников с горькой досадой покачал головой, подумав, что и третьего строя шпицрутенов ему будет мало за то, что так преступно оплошал.

В эту минуту раздался голос Мюрата. Он отдал Надиру какое-то приказание, и Охотников уже простился мысленно с матушкой, сестрой и товарищами, приготовясь явиться на Вечный суд, однако ему не снесли голову, как можно было ожидать, а невесть куда поволокли.

О том, что она натворила, Марья Романовна пожалела уже через минуту после того, как Жаклин задернула за собой занавесь. Хотела кинуться за ней и забрать письмо назад, да побоялась… побоялась лишиться последней надежды. Ведь не было, ну не было у нее другого пути отправить это свое послание, кроме как довериться первому встречному. Жаклин могла предать. Лушенька могла предать, как уже единожды поступила. Мог предать этот неведомый Климов… если хаживает к Мюрату, вряд ли он враг ему, скорее друг, так что напрасно Маша на него рассчитывала.

Осознав это, она только головой покачала – что бы раньше было догадаться, не пришлось бы столько сил ради письма затратить!

Нет, она не жалела о том, что сделала. Ведь этот неопрятный лоскут стал единственным залогом надежды. Не напиши Маша письмо, рассчитывать было бы не на что. А теперь… есть во что верить и чего ждать! Пусть даже это будут дни, недели, месяцы ожидания…