Шерри Томас - Восхитительная

Однако, поскольку Верити действительно чувствовала себя обязанной Стюарту, она решила дать ему шанс извиниться. Может быть, он не понимает, что грубо нарушил правила приличия? Может быть...

Но Стюарт и не думал извиняться.

– Не нальете ли чаю? – с обворожительной улыбкой спросил он, кивком указав на чайник. Верити не двинулась. Тогда он прошел мимо нее к столу и наполнил обе чашки. – Сахару? Молока?

Верити покачала головой, отвергая саму идею чаепития, но вместо того получила от Стюарта чашку с чаем – без молока и сахара.

– Я воспользуюсь вашим гостеприимством ровно настолько, насколько вы мне позволите, – тихо сказал он.

Верити уставилась на чашку с блюдцем, невесть как очутившиеся в ее руках, – горячий чай обжигал подушечки судорожно сведенных пальцев. Стюарт вернулся к столу и принялся накладывать еду в тарелку.

– Зачем вы здесь?

– Полагаю, мы оба знаем зачем. – Он мельком взглянул- на нее. – Вопрос скорее в другом. Как долго вы разрешите мне пробыть здесь и какие вольности позволите?

– Никаких. Полагаю, это и так ясно, – твердо возразила она. Неужели она так низко пала, что незнакомый, в сущности, мужчина способен подумать, что она будет ему принадлежать, лишь протяни руку и поднос с чаем? – Боюсь, вы зря потратили время и деньги на подкуп.

– Это не подкуп, – возразил Стюарт мягко. Снова подойдя к Верити, он забрал у нее нетронутый чай и сунул в руки тяжелую тарелку. – Мне не нравится, что Злая Мачеха морит вас голодом. И время было потрачено совсем не зря. Я хотел снова видеть вас, и я вас вижу.

Он говорил с такой серьезностью, что самое смешное заявление в его устах звучало как непререкаемая истина.

– Чтобы меня убедить, мало красивых слов, которыми вы, вероятно, привыкли сыпать в Лондоне направо и налево.

– Не уверен, что вы мне поверите, но я веду спартанский образ жизни в том, что касается совращения женщин. Обычно меня больше интересует работа, чем прекрасный пол.

– Вот как? И лжете вы тоже убедительно?

Как он мог уговорить жену хозяина действовать с ним заодно?

Стюарт посмотрел ей прямо в глаза:

– Да, в случае необходимости.

– А теперь, полагаю, вам следует уйти.

Верити заговорила в приказном тоне, как на кухне с подчиненными в течение долгих рабочих часов, с твердостью человека, познавшего торжество и крушение любви.

Очевидно, он не ожидал от нее столь упорного сопротивления. Он был удивлен и разочарован – больше, чем разочарован. Его чувство было глубже, грубее – судя по тому, как потемнели его глаза.

Впрочем, какое ей дело до его разочарования или даже отчаяния? И тем не менее Верити это взволновало. Потому что поспешность, с которой он скрыл разочарование, была сродни тому, как прячут рану, нанесенную любимым существом.

– Я уйду, когда вы закончите ужинать, – сказал Стюарт недрогнувшим голосом.

И снова Верити была не в силах выдержать его взгляд.

– Даете слово? – с трудом выдавила она.

– Разумеется.

Верити принялась за еду. Во рту пересохло, горло сдавило. Она так мечтала о еде, но сейчас ей было трудно жевать и еще труднее глотать.

Стюарт отломил кусочек пирожного и стал его рассматривать.

– Когда я был ребенком, мама работала на фабрике одежды. Мы едва сводили концы с концами. Она была тверда как кремень насчет платы за жилье, чтобы не потерять комнату, так что иногда мы обходились без еды. Не очень долго, день-полтора для меня, не дольше – хотя, думаю, она голодала по нескольку дней.

Верити не сводила с него взгляда, а он смотрел в сторону.

– В те времена еда была радостью. Запахи из закусочных и мясных лавок сводили меня с ума. Я часами предавался мечтам о мясном пироге и пудинге размером с мою голову.

«Он гастроном, как и вы?»

«Кто, Стюарт? Боже мой, нет. Ему неведомо чувство вкуса, как африканским пигмеям морской флот».

– Потом я стал жить с отцом. С того самого дня, как я переступил порог его дома, мне ни разу не пришлось испытать голод. И пища стала мне навсегда безразлична.

– Навсегда? – Верити не смогла удержаться от вопроса, просто из профессионального любопытства.

– Навсегда. Последний раз, когда я радовался чему-то вкусному, пришелся на тот день, когда мать привела меня к отцу. Мы сошли с кареты в деревне. Она пошла в лавку и купила на фартинг леденцов. Я сосал их всю дорогу до имения отца – у леденцов был божественный вкус! Через несколько недель я вернулся в эту лавку и купил тех же самых леденцов на целый пенни. Они оказались приторными, жутко отдавали анисом. Я не мог поверить! Совсем недавно они казались мне восхитительными.

Он пожал плечами. Что-то ударило ее в грудь – пронзило стрелой и болью, столь чудесной, как леденец для голодного мальчишки.

– Наверное, это звучит смешно, – сказал он.

– Когда мне было семнадцать, я оказалась на краю, – заговорила Верити глухим голосом. Словно говорил кто-то другой – не она, – находящийся за много миль от ее комнаты. – У меня не было ни денег, ни перспектив, ни семьи. Лишь младенец, которого я любила до безумия. Однажды, когда ему исполнилось четыре месяца, я решила сходить с ним в зоопарк. Ведь каждый малыш должен побывать в зоопарке! А потом я собиралась подбросить его к дверям приюта для сирот и пойти утопиться в Темзе.

Верити никому еще не рассказывала о том дне, тех часах крайнего отчаяния. Чаще всего она гнала от себя воспоминание – слишком близко подошла к краю пропасти и осталась жива лишь по счастливой случайности.

– Я показывала ему всех зверей. Он все время улыбался, а потом заснул. На последний грош я купила карамельку из патоки, потому что мне хотелось уйти из жизни на сладкой ноте. Какой гадостью оказалась эта карамель – никогда не пробовала ничего ужаснее. Стоя возле террариума, я заплакала. Мне была невыносима мысль потерять моего малыша. Или убить себя. Или стать обычной проституткой.

Ей вспомнилось все – четко, ясно. Холодный камень за спиной. Рот, словно забитый дегтем. Теплое, мягкое тельце Майкла возле ее груди. Ноги прохожих, которые она смутно видела сквозь слезы. Детский шепот. Строгие увещевания гувернанток – идемте! нечего тут смотреть! – и вот трагедия ее жизни сведена к ничтожной кляксе на картине мироздания. А затем – голосок девочки, прохладный и чистый, как вода в оазисе посреди пустыни. «Оставьте ее», – сказала девочка.

– Девочка подошла ко мне. Ей было никак не больше четырнадцати. Сняла ожерелье – жемчуг с золотом – и подала его мне.

Верити до сих пор не могла забыть своего изумления. Она помнила, как тяжело легло ожерелье в ее озябшую ладонь, еще храня тепло тела девочки; помнила твердое пожатие затянутой в перчатку руки. Девочка предупредила Верити, чтобы она не продавала ожерелье дешевле чем за десять фунтов. Потом она ушла вместе со стоящей неподалеку женщиной, взиравшей на них с неодобрением.