Лидия Джойс - Порочные намерения

Этому рассказу он поверил. Быть может, потому, что в нем было больше смысла, быть может, потому, что смысл этот изобличал ее. Если она украла вещи, которые ищет Олтуэйт, ее могут повесить.

Перед ними возникла беседка, ее светлые колонны белели, как кости, при слабом свете луны. Томас распахнул стеклянную дверь, отступил в сторону, предлагая Эммелине войти, нота отпрянула и замерла у двери. Входить она не собиралась.

— Он вас изнасиловал? — спросил Томас.

Эммелина отступила.

— Эдгар? А если бы и так, что бы вы стали делать? Вызвали бы его на дуэль, или позвали бы констебля, или избили бы его собственноручно?

— Скажите мне хотя бы это, — настаивал он. — Это я заслужил. — Произнеся последние слова, он крепко закрыл рот, не понимая, как могло ему прийти в голову такое заявление. То, что произошло между ними, ничего не значило. Значение имеет только их договор. Он — виконт, она — шарлатанка и, как выяснилось, незаконный ребенок, а также воплощение опасности для всего, ради чего он так упорно трудится.

Эммелина колебалась, казалось, она готовится убежать. Ей следовало отрицать его притязания на какие-либо заслуги по отношению к ней. Но все же она сказала:

— Мой брат не изнасиловал меня. Рассказ о том, как я променяла свою девственность на свое имущество, правдив.

— В это имущество входили кое-какие фамильные драгоценности Олтуэйтов. Будь я на вашем месте, я решил бы, что они стоят моей девственности, — сухо заметил Томас. — Почему вы украли их, когда ушли из дома? Теперь вы не будете утверждать, что нашли ожерелье в пансионе.

Он почувствовал, как она напряглась.

— Я не украла его. Его оставил мне мой отец. — В последних словах был намек на презрение.

— Если вещи не были украдены, вы бы продали какую-то их часть, — напрямик заявил Томас.

— Откуда вам знать, что я продала и что не продала?

Томас прищурился:

— Давайте скажем так — из политических соображений меня интересует, чем занимается ваш брат, а он ищет список вещей в каждой дыре, в каждой ювелирной лавке Лондона вот уже несколько месяцев.

Она сказала приглушенным голосом:

— Никто не верил, что они мои. Большинство лавочников решительно отказались купить что-то из них, а остальные предлагали мне цену, которую дают за краденое. Мне показалось, что будет лучше сохранить их.

— Значит, это правда, — пробормотал Томас, хотя этого не могло быть. Она не догадывается, что он знает об исчезновении остальных фамильных драгоценностей — никакой барон никогда не оставил бы такую коллекцию побочной дочери.

— Больше я ничего вам не скажу, лорд Варкур, — заявила она. — Вы слишком хорошо умеете складывать части в одно целое и сами составите гораздо более полную картину, чем та, что я намеревалась вам дать.

— А что вы намеревались? Ваш спектакль, все, что вы вкладываете в мою мать, само по себе бесцельно.

Эммелина горько рассмеялась, и это его испугало.

— Именно это и входило в мои намерения. Нет, Варкур, хватит.

— А вдруг вы — орудие Олтуэйта, которое проникло в мою семью, чтобы ослабить нас в политическом смысле, — сказал он.

Ее презрение было осязаемым даже в темноте.

— Вы, должно быть, еще глупее, чем я думала.

Она была права. Никаким способом нельзя было подделать изумление Олтуэйта, когда он увидел падающее из рук леди Гамильтон ожерелье, — а даже если бы это и было возможно, то с какой целью? Еще менее вероятно, что сцена, свидетелем которой он только что стал, была спланирована заранее. Олтуэйт — умный человек, с острым умом, скрывающимся за налитыми кровью глазами и пьяным бормотанием, но он еще и искренне суеверен и был таким с юных лет. Маскарад Эммелины как спиритки был очевидно нацелен на Олтуэйта, а не на его мать.

— Где вы научились вашему делу? — Он попробовал зайти с другой стороны. — Сомневаюсь, что в доме барона детей обучают общению с духами.

Она молчала, словно обдумывая свой ответ.

— Рядом с нашим домом стоял цыганский табор. Эдгар таскал нас, трех девочек, к гадалкам при всякой возможности и тратил свои карманные деньги, чтобы получить последние новости из мира духов. Я была очарована тем, как они работают. Спустя некоторое время я сама кое-что поняла, и когда цыганки увидели, чему я научилась, кое-кто иногда подсказывал мне. Эдгар этого не знал. Он никогда не обращал никакого внимания на то, чем я занята.

— Странное хобби, — заметил Томас.

— А я и была странной девочкой, — возразила она. — Но хватит об этом. Теперь ваша очередь отвечать на мои вопросы. Вы решили, намерены ли вы разоблачить меня?

Томас помолчал.

— Не вижу в этом надобности, В конце концов, вы выполнили свою часть нашей сделки, и мне, вероятнее всего, вы не лгали, когда уверяли меня, что у вас нет дурных намерений относительно моей семьи.

— Благодарю вас. — Ответ Эммелины походил на шепот ночного ветерка. Вдруг она поежилась, как будто по телу ее пробежала дрожь. — В этом воздухе есть, что-то осеннее. Мне нужно идти. — Она хотела было уйти.

— Я провожу вас. — Поскольку Эммелина застыла на месте и смотрела на него, ничего не отвечая, он сказал: — Я доведу вас до террасы. Вы же не хотите повторения истории с Олтуэйтом, Морелом и Гиффордом?

— Разумеется, нет, — согласилась с ним Эммелина и шагнула вперед, чтобы опереться на его руку.

Они возвращались в молчании. Томас пытался совладать с хаосом в голове. Он все еще чувствовал, как ее присутствие отвлекает, как слабый запах душистого мыла, которое она принесла в то жалкое банное заведение, дразнит его, вызывая в памяти картины ее тела, голого и скользкого в тускло освещенной, наполненной паром комнате.

Она выполнила свое обещание, или по крайней мере так ему казалось. Их союз, кроме той стороны дела, которая касается его матери, подходил к концу. Новые откровения о ее прошлом пошли на пользу, освободив его голову от сомнений в ее намерениях, хотя теперь вопросов у него было больше, чем раньше.

Томас знал, что ей нельзя доверять, знал это на каком-то уровне, но он не мог избавиться от ощущения, что близость между ними становится сильнее. Он не знал, их ли сделка — или, грубо говоря, их блуд — породила это ложное родство, но, несмотря на то что более разумная часть его мозга посылала ему звонкое предостережение, он не мог проигнорировать все более усиливающееся впечатление, которое она производила на него. Ее голос, ее тело, явная, захватывающая сила ее воли — все это проникло ему под кожу, пробралось в сознание. Когда он говорил себе, что просто пытается понять эту женщину и тем самым воспрепятствовать низким планам, которые она скрывает, это звучало фальшиво даже для него самого.

Эммелина резко остановилась у края лужайки, простиравшейся до самой террасы.