Лидия Джойс - Порочные намерения

— Вы, вероятно, удивляетесь, почему я с самого начала не призналась вам, кто я.

— Эта мысль приходила мне в голову.

— Если бы вы узнали это, вы могли бы погубить все, ради чего я трудилась, — мою жизнь, мое будущее. Не потому, что я желала вам зла, но потому, что дискредитировать меня было бы самым легким способом отдалить меня от вашей матери. Я надеюсь, что… — Голос ее замер. — Я верю, что теперь вы этого не сделаете. Я должна в это верить. Потому что если вы это сделаете, вы с таким же успехом можете схватить меня за горло и вытрясти из меня жизнь прямо здесь. — Голос ее слегка дрогнул, отражая дрожь, пробежавшую по телу, и в ответ Томас напрягся.

Она резко шагнула вперед, выбросила вперед свободную руку, обвила его шею и притянула его губы, быстро, грубо, к своим губам, не поднимая вуали. Это не было обдуманным жестом соблазнительницы, не было приглашением к дальнейшим восторгам, то была просто мольба, ясная и простая, выраженная всеми фибрами ее тела. Она отошла, тяжело дыша.

— Клянусь жизнью своей, я не причиню вреда вашей семье, — прошептала она, а потом повернулась и ушла, взлетев по склону к освещенной фонарями террасе и ярко горящим дверям бального зала.

Томас смотрел, как она уходит, все еще покачиваясь от ее короткого, лихорадочного поцелуя. Ему хотелось верить ей, но он знал: она способна сказать что угодно, если, по ее мнению, это нужно сделать. Власть, за которую он сражался с ней, была теперь полностью в его руках. И все же ощущение победы не давалось ему, только в теле его осталась холодная, смертельная тяжесть.

Эм сжала кулаки, пытаясь унять дрожь в руках. Ум ее метался в ужасе. Она ошиблась, ужасно ошиблась, лорд Варкур — лорд Варкур, который ничего не хотел, кроме ее краха! — успокоил ее и вынудил к признаниям, и в ту минуту это показалось ей совершенно неопасным.

Идиотизм. Это такое облегчение — рассказать кому-нибудь о своем настоящем прошлом, но разве это имеет значение? Это потакание самой себе, но ведь она прекрасно понимает, что оно ей не по карману. И теперь он знает много, слишком много, чтобы погубить ее — чтобы погубить все. Он накинул петлю ей на шею. Драгоценности Олтуэйта казались тяжелыми, как мельничные жернова, даже вдали от пансиона в Камден-Тауне, где она их спрятала.

Ее отец оставил драгоценности ей, как она и сказала Варкуру, но трусость, которой был отмечен каждый шаг его жизни, отразилась и в его завещании. Там было написано: «Тому, кому они должны принадлежать по праву». А по праву они принадлежали только ей, поскольку старый лорд Олтуэйт признал на смертном ложе, что она его дочь, и еще он признался в своем первом браке с матерью Эм. Но доказательств у нее не было, и ее вполне могли повесить за кражу. Мэри Кэтрин Данн была католичкой из семьи адвоката, принадлежащей к среднему классу и у барона не было никакой надежды, что такую девушку когда-либо примет его семья. Поэтому Уильям Уайт женился на ней тайно, пообещав признать этот брак после смерти своего отца.

Но у него не только не хватило духа предстать перед своим отцом с нежелательной женой, он еще и не устоял перед требованиями вступить в брак по выбору своих родителей. Свою первую жену он держал в неведении далеко от фамильного поместья, и, когда она умерла от скарлатины через пять лет после их свадьбы, он почувствовал облегчение. Он взял их маленькую дочку в свой дом, где жила его семья, чтобы вырастить ее вместе со своими другими детьми, и вскоре после этого унаследовал титул барона. Но даже тогда он не признал Эм, потому что этим лишил бы наследства своего единственного ребенка мужского пола и унизил бы свою мнимую баронессу.

И так Эм стала жертвой старого барона.

Прежде чем войти в зал, она глотнула свежего воздуха, чтобы успокоиться. Нужно было притворяться, будто ничего не случилось. Если Варкур захочет покончить с ее игрой, она не сможет помешать ему.

Едва она вошла в зал, как к ней подошел лорд Гиффорд.

— Птичка воротилась домой, — проговорил он. — На сей раз, мадам Эсмеральда, я не приму вашего отказа. Это весьма дурная манера — отказать одному, чтобы принять приглашение другого на тот же танец, а мне не нравится, когда из меня делают дурака.

— Уверяю вас, лорд Гиффорд, вы последний, из кого мне хотелось бы сделать дурака, — сказала Эм — откуда только взялась у нее твердость. С чувством беспомощности она приняла предложенную ей руку и позволила ему обнять себя и увлечь в вихре вальса.

Пока они танцевали, она односложно отвечала на его фальшиво-дружелюбную болтовню. Руки у него были сильные, шаг уверенный — во всяком случае, танцором он был гораздо лучшим, чем Варкур, и при этом был необычайно хорош собой. Но Эм чувствовала только легкую настороженность. Она почувствовала, как что-то — то ли смех, то ли всхлипывание — поднялось к горлу, и сглотнула. Внезапная сдержанность ее тела казались ей чуть ли не очередной изменой. Если она может быть такой сильной сейчас, почему же она так слабеет в присутствии Варкура? Слабеет и непростительно, неоспоримо глупеет…

Музыка кончилась, и лорд Гиффорд проводил ее обратно. Он не очень вразумительно извинился, что покидает ее, а она поймала себя на том, что смотрит поверх его плеча на леди Гамильтон, которая, чувствуя поддержку от своих друзей, пребывала в почти нормальном состоянии.

Пока Эм смотрела на нее, лорд Гамильтон прошел мимо, и леди Гамильтон… поблекла, замкнулась в себе. Он кивнул жене, движение это было исполнено бесконечного достоинства и грусти, но не остановился.

Если бы Эм не провела многие часы, изучая это нежно постаревшее лицо, она не заметила бы вспышки в глубине глаз леди Гамильтон. Но она ее заметила — и узнала. За страхом, который мог увидеть всякий, скрывалось что-то еще — ярость и мучительная смесь ненависти и любви. Увидев это, Эм ахнула, прижав руку к животу, потому что ей вдруг стало тошно.

Она все поняла, увязав увиденное с тем, что леди Гамильтон рассказала ей накануне, и новая картина получилась ужасающей. Графиня выехала верхом в тот день, когда пропал ее сын, и вдали увидела кого-то — своего собственного мужа, — который делал что-то страшное. Она бросилась вперед и обнаружила тело сына. И в панике помчалась назад, в дом, а вернувшись туда, скрыла то, что видела, и от своего преступного мужа, и от ни в чем не виноватого второго сына, оставив Варкура лицом к лицу с недостойными подозрениями, которые, правда, никогда не были произнесены вслух, сначала на расследовании, а потом светскими сплетниками.

Эм пошатнулась. Варкур — он ведь заслужил узнать об этом. Но она не может сказать ему, не могла сказать ему даже до того, как запятнала себя ложью, потому что знала — ей никогда не поверят. От иронии происходящего во рту у нее появилась горечь. Его родной отец. И она лгала Варкуру. Она изменила чему-то гораздо большему, чем ей представлялось…