Энн Чемберлен - София - венецианская заложница

Моей главной задачей стало теперь засмеяться так же, как и она, чтобы мой голос не казался выше ее.

— Я просто обожаю интермедии, — заявила моя собеседница, ослабляя свои действия, когда был объявлен перерыв. Певцы и танцоры должны были теперь заменить актеров, которые как раз играли сцену бегства из темницы на самую высокую башню дворца султана.

Занавес упал на минареты Константинополя. Объявили «пастораль», что еще раз напомнило мне о монастырском саде. Причудливые деревья были все в листве, иллюзию которой создавал миллион мельчайших петелек, сделанных дюжиной рук швей; найти настоящие листья и цветы в это время года было довольно сложно даже для богатых.

Сцена, которую предполагалось играть на фоне этой декорации, привела к некоторому оживлению в зале. Она изображала Харона, лодочника из «Ада» Данте, который появился в лодке обнаженным, но прикрытый красной прозрачной тканью в самых важных местах. У моей незнакомки захватило дух при его появлении, и она на некоторое время оставила меня в покое.

Харон осторожно управлял своей лодкой по направлению к грешникам, которые представляли собой дикую смесь религий: фавны и сатиры вместе с Адамом и полногрудой Евой, еретики более позднего времени, предатели Святой республики и частные враги Фоскари. Турецкий султан сам попытался приблизить свою интермедию к пьесе, которой она прерывалась. Это давало праведную иллюзию, что Вечность в какой-то степени наблюдает за людскими глупостями.

Грешники пели погребальную песню, приближаясь к священной виноградной лозе. Харон потряхивал своими цепями в такт, и хор чертей звучал подходящим скорбным аккордом под тромбон и контрабас, которые находчивый костюмер представил как инструменты мучений в аду.

— И музыка тоже инструмент мучений, — прокомментировал я тихонько своей соседке.

К моему смущению, она не разделяла моего мнения. С восхищением и очень внимательно, даже капельки слез сожаления мерцали сквозь прорези муара, она подсчитывала свои жизненные грехи и созерцала свою собственную судьбу.

Это уж слишком, подумал я.

Праздно оглядываясь, ища что-нибудь интересное, я заметил приход двух запоздалых синьоров. Они привлекли мое внимание, потому что они вполне могли быть мною и моим дядей: один постарше, другой — помоложе. Наша сходство еще более усугублялось тем фактом, что черная маска и белая коническая шляпа молодого человека были совершенно похожи на мои. Однако никакая маска не могла спрятать седеющих бакенбардов старшего. Вся Венеция знала их как представителей рода Барбариджо, а старшего — как главу великого рода Барбариджо, одного из ужасных Десяти Консулов.

Молодой человек пытался казаться самостоятельным. Это, должно быть, был наследник Барбариджо, Андре. И как только имя Андре Барбариджо пронеслось в моей голове, я вспомнил, что последний раз я его слышал из пухлых губок Софии Баффо. Моя рука автоматически спустилась к моему левому бедру. Я должен вызвать его на дуэль и убить, подумал я рефлексивно.

Молодой Барбариджо тоже беспокойно рассматривал аудиторию. Как только его взгляд наткнулся на меня, как на зеркало, он остановился. Казалось, те же самые мысли пронеслись в его голове, однако из-за маски было невозможно этого понять. Теперь он только кивнул мне в знак приветствия, я кивнул ему в ответ, а что еще, собственно, было мне делать в этой ситуации? Он отвел глаза.

К этому времени наши любовники вернулись на сцену, шумно гуляя по гарему. Моя соседка в золотом колье уже совершенно забыла про адский огонь. А может, она решила оставить вечные муки на потом, для того чтобы сейчас поиграть со мной. Конечно, это меня немного смутило.

Слабое постукивание слуги по моему плечу вернуло меня к реальности. Слуга, как и все остальные, был в маске и отличался только алой ливреей Фоскари. Не говоря ни слова, он вручил мне листок бумаги и, заговорщицки кивнув головой, растворился среди тысячи подобных себе.

Моя соседка в муаровой маске все еще пыталась сделать из наших высоких стульев некое подобие кровати. Она уже вытащила мою сорочку между лосинами и камзолом и щекотала мою голую кожу подвесками своего золотого колье.

— Возможно, нам следует поискать не такое оживленное место, — прошептала она.

Ее медленное «Хм?» могло бы заставить меня отложить чтение записки, но я случайно заметил подпись. Это была «С», украшенная причудливыми завитушками и узорами. Теперь письмо обжигало мои руки, словно огонь.

Игнорируя мою незнакомку, я открыл записку, подставил ее под отблеск ближайшего факела и, всматриваясь в темноту, начал читать:

«Моя любовь — Вторая интермедия. В фойе, как и планировали».

И затем — многообещающее «С».

— Моя любовь, — ворковала муаровая маска в мое ухо. — Что это?

Я выхватил записку из ее ощупывающих пальцев, понимая только сейчас (так как я не замечал, когда они были под моей сорочкой), какие они старые и узловатые. Кроме того, я заметил, что на ее левой руке одного из пальцев не хватало, и эта пустота предательски зияла, несмотря на все ее драгоценности.

— Моя любовь?..

Повторение ею этих слов вызвало у меня раздражение.

— Дела, — резко ответил я даме.

Я посмотрел на своего дядю, ища поддержки, как я делал всегда, когда упоминалось слово «дело». Брови моего дяди приподнялись еще выше, чем раньше. В прошлом мне часто приходилось удивляться его самообладанию. Несмотря на все неуместные ощупывания муаровой маски на следующем от него сиденье, он ничего не говорил и не делал никаких комментариев. Или, по крайней мере, сумел подстроить свой громкий гогот под общий смех Коломбины и ее Арлекина.

— О да, дела, — отозвался он, как будто что-то вспоминая.

И затем движением своего колена, одетого в шелковый чулок, он указал на аудиторию по другую сторону от меня. Моя подруга в муаре не заметила сигнала, но я последовал глазами за его движением, понимая, что он знает, кто послал записку и сейчас показывает мне этого человека.

Он указывал на опоздавших, которых я только что заметил. Они сидели в дальнем секторе аудитории, который обычно занимали женщины, так как хотели поддерживать традицию разделения по половому признаку которая была правилом тогда. Кроме того, это подчеркивало разделение на куртизанок и честных женщин. Они были там почти одни.

В неярком свете вначале я узнал монахиню. Она, будучи единственным человеком без маски, выглядела раздраженной и явно чувствовала себя неуютно в окружении всего мирского и непристойного. Хотя две молодые девушки, сопровождавшие ее, надели одинаковые маски, мне хватило и мгновения признать сопровождающую с правой стороны от монахини как слишком смешливую и переключить свое внимание на более высокую, сидевшую с левой стороны.