Мэри Брэддон - Тайна леди Одли

Написав телеграмму, Роберт с чистой совестью признался самому себе, что на этот день и час он сделал все от него зависевшее.

Он взял в руку стакан с бренди. Сейчас ему, в самом деле, нужно было выпить: он почувствовал, что продрог до костей. Роберт медленно потягивал золотистый напиток и думал о Кларе Толбойз, думал о строгой, серьезной девушке, за брата которой он сегодня отомстил.

Знала бы она, какой страшный пожар случился в здешних местах!

Знала бы она, какой опасности подвергался он, Роберт, и как отличился, вытаскивая из огня мертвецки пьяного хозяина постоялого двора!

Такие мысли бродили сейчас в голове Роберта Одли, но внезапно на него накатила теплая волна, и он ослаб — ослаб настолько, что уже не в силах был даже мысленно перенестись туда, где под холодным февральским небом шумят суровые ели и где он впервые увидел эти чудесные карие глаза, так похожие на глаза его пропавшего друга…

Миледи спала. Она крепко спала в эту долгую ночь. Так зачастую спят преступники, проводя последнюю ночь на этой земле, и когда серым пасмурным утром в темницу приходит тюремщик, он с удивлением обнаруживает их, обреченных, в объятиях безмятежного сна.

Игра была сыграна и проиграна. Почему? Может быть, миледи обронила важную карту? Может, не сумела в нужный момент подстроить фокус, на какие была великой мастерицей? Нет, все гораздо проще: противник оказался сильнее ее и потому победил.

Сейчас она спала спокойнее, чем когда-либо с того самого дня, когда, вскоре после своего второго замужества, узнала о том, что Джордж Толбойз возвращается домой с австралийских золотых приисков. Теперь она могла спать, не тревожась ни о чем: то худшее, что было связано с ней, перестало быть тайной, а новых разоблачений не предвиделось. Она сбросила с плеч невыносимую ношу, и ее чуткая, себялюбивая природа подвела, наконец, итоговую черту. Миледи спала в пуховой постели, спала под мягким шелковым покрывалом, и зеленые бархатные шторы, отбрасывая глубокую тень, охраняли ее сон, словно строгие неподкупные стражники. Она приказала горничной лечь на ночь в той же комнате, устроившись на низкой кушетке; она велела также, чтобы настольная лампа горела в спальне всю ночь.

Не думаю, чтобы она испытывала страх перед мрачными кошмарами, которые могли посетить ее в эту ночь. Ее, эгоистку до мозга костей, менее всего заботило то, что не сулило ей прямой угрозы, а о том, что призраки и привидения могут принести действительный вред, ей слышать не доводилось. Роберт Одли? Когда-то она его боялась, но теперь он был ей не страшен. Худшее он уже сделал, а совершив нечто более жестокое, он навсегда опозорит имя того, за кого мстил.

«Видимо, меня куда-нибудь упрячут, — подумала миледи. — Ничего, страшнее этого со мной ничего не произойдет».

Она уже видела себя в роли государственной преступницы, имеющей определенный статус и право на заботу о собственной персоне, в роли второй Железной маски, которую нельзя заключить в темницу, не предоставив соответствующих удобств. Впрочем, по большому счету это ей было безразлично. За последние несколько дней она прожила сто жизней, и в ней иссякла способность страдать — по крайней мере, на время.

На следующее утро она выпила чашку крепкого зеленого чая и съела кусочек пирога с таким видом, с каким осужденные совершают свою последнюю трапезу, меж тем как тюремщики, присутствуя тут же, зорко следят затем, чтобы приговоренный не проглотил осколок фаянсовой посуды, или чайную ложку, или не выкинул какую-нибудь другую отчаянную штуку.

Миледи позавтракала, приняла ванну и, надушив волосы, появилась в легкомысленном утреннем туалете — самом легкомысленном из всех, какие нашлись в ее роскошной гардеробной. Прежде чем выйти из комнаты, она обвела ее медленным тоскливым взглядом, но в сознании ее не промелькнуло и тени благодарных воспоминаний о том, кто подарил ей все то, что безмолвно свидетельствовало о его любви. Миледи думала лишь о том, как дорого все это стоило, и о том, что владеть этими вещами ей осталось совсем недолго.

Она взглянула на себя в большое зеркало на подвижной раме. Отдых вернул ей нежно-розовый цвет лица, и в ее больших голубых глазах засиял прежний нежный блеск, а не тот, что горел в них накануне — пугающий, злой, лихорадочный.

Миледи торжествующе усмехнулась: что бы ни сделали с ней ее враги, красоты им у нее не отнять.

Мартовский день был ярким и солнечным, на небе — ни облачка. И все же миледи вышла, закутавшись в индийскую шаль, за которую сэр Майкл заплатил в свое время целых сто гиней: возможно, не исключая того, что ее могут увезти из Одли-Корт, не дав времени на долгие сборы, она решила, что при этом хоть какие-то из дорогих вещей, да останутся при ней. Будь она Иудой, она сжимала бы в руке тридцать сребреников до последней минуты своей постыдной жизни.

Роберт Одли завтракал в библиотеке. Все утро он просидел над единственной чашкой чая, куря трубку и мрачно размышляя над вставшей перед ним задачей.

«Обращусь к опыту доктора Мосгрейва, — подумал он. — Доктора и адвокаты — исповедники нашего прозаического девятнадцатого столетия».

Первый скорый поезд из Лондона прибыл в Одли в половине одиннадцатого, а без пяти одиннадцать Ричардс, слуга, торжественно объявил о приезде доктора Элвина Мосгрейва.

Доктору с Сэвилл-Роу было лет пятьдесят. Высокий, худой, желтоватое лицо, впалые щеки, близорукие глаза столь неопределенного серого цвета, что кажется, что когда-то они были голубыми, но со временем выцвели и приобрели нынешний нейтральный оттенок. Сколь ни обширны были познания Элвина Мосгрейва в медицине, наука сия была не в состоянии одеть его кости лишней плотью, а самому ему придать хоть немного живости.

Лицо его выражало удивительную бесстрастность и удивительную сосредоточенность. Это было лицо человека, который большую часть своей жизни выслушивал других людей, отдавая им всего себя, пока, наконец, не расстался с собственной индивидуальностью и собственными страстями.

Он поклонился Роберту Одли, сел в кресло напротив и вперил внимательный взор в молодого адвоката.

Роберт истолковал внимание доктора по-своему.

«Должно быть, он думает, что я и есть его пациент, и пытается определить вид моего умопомешательства».

Доктор, словно угадав, о чем думает Роберт, спросил:

— Надеюсь, речь идет… не о вашем здоровье, сэр?

— Ах, нет, что вы!

Доктор Мосгрейв взглянул на часы — хронометр Бенсона стоимостью пятьдесят гиней, который носил в кармане жилетки с такой беззаботностью, словно это была обыкновенная картофелина, и сказал:

— Мне нет нужды напоминать вам о том, что мое время дорого; но в телеграмме вы указали, что случай ваш чрезвычайно… э-э… серьезен… и, если бы не это, я бы не отправился в дорогу в столь ранний час.