Елена Арсеньева - Страсть Северной Мессалины

– Сию историю я помню, – осторожно сказал Зотов. – Прасковья Александровна мне сама про вашу снисходительность и доброту сказывала. Только что с того, ваше величество?

– Как что с того?! – возмутилась Екатерина. – Да ведь этот «молодой невежа» он и был, этот, как его там… Дмитриев-Мамонов! И вон как судьба вывернулась. Он мне по-прежнему пытается доказать, что на его благосклонность имеют право только молодые красавицы? Ну так я ему докажу обратное!

– Ради бога, Екатерина Алексеевна, – растерянно проговорил Захар Константинович, – неужто вы его в нижние чины не разжалуете и от двора не удалите, наглеца этого?!

– И в мыслях нет! – расхохоталась императрица. – Напротив, дам ему еще un chance, как любит говорить граф Сегюр. Так что окажи любезность, сходи к светлейшему и передай: желательно мне, чтобы рисунок был поправлен его мастерской рукою и вновь представлен пред мои очи! Только расстарайся, чтобы этот… Красный кафтан не слышал.

– Красный кафтан? – удивленно переспросил Зотов, и Екатерина тонко улыбнулась в ответ:

– Именно так.

«Конечно, – подумала императрица, переворачивая подушку прохладной стороной вверх и снова ложась, – я уже тогда начала становиться той самой Мессалиной, какой меня именуют сейчас. По сути дела, все, кто так говорит, правы. И без всякой санкции Елизаветы Петровны я пустилась бы во все тяжкие – именно в поисках удовольствия, величайшего наслаждения, какое только существует, – наслаждения любви, наслаждения мужской силой и мужскими объятиями. Но тогда еще подыскивала себе извинения: мол, я должна дать стране наследника престола! У народа должен быть царевич! Ведь народу на самом деле все равно, откуда он возьмется, этот царевич. Главное – чтобы он родился в императорской семье, что великий князь его признал. А вдруг Петр поймет, что ребенка я рожу не от него?.. Нет, если он и поймет, можно ничего не опасаться: даже он при всей своей дурости осознает: у престола должен быть наследник, а если ты не уверен, что он твой сын, считай, что его даровал Господь. В конце концов, все по его воле свершается!»

Государей часто называют помазанниками Божьими. Это означает, что все их поступки как бы изначально благословлены, их ведет Провидение. Императоры и императрицы так к этому привыкают, что видят произволение Творца в самых незначительных своих поступках. Екатерина не была исключением. Она была твердо убеждена, что на пути ее многотрудном каждый шаг свой она совершала под присмотром Всевышнего. И именно он посылал ей друзей и советников. А если кому-то казалось, что они были столь грешны, что могли быть, скорей, слугами Лукавого, то этот кто-то явно ошибался.

Или не ошибался?

Вот взять, например, графиню Брюс, незабвенную Прасковью Александровну. Служанками Господа называют монашек. А Прасковья… о нет, кем-кем, а монахиней она не была, быть не могла, сошла бы с ума в ту же минуту, когда бы одна мысль о святости и праведности пришла бы ей в голову!

Они подружились почти сразу, когда Фике только появилась в Санкт-Петербурге. Среди фрейлин, назначенных для нее императрицей Елизаветой Петровной, оказалась Прасковья Румянцева. Прасковья стала самой что ни на есть подходящей компаньонкой для юной герцогини, изрядно перепуганной той высотой, на которую была вознесена. Во-первых, они были ровесницы, а во-вторых, внешностью и нравом напоминали друг дружку, словно девушка, подошедшая к зеркалу, и ее отражение. Обе русоволосые, с яркими голубыми глазами, с изящными фигурами, обещавшими вскоре сделаться роскошными и прельстительными, они превыше всего ставили собственное удовольствие, обожали всяческие авантюры и были на редкость сластолюбивы. Но все же ум Екатерины если не преобладал над чувственностью, то мирно уживался с нею. Прасковье, когда речь заходила о мужчинах, ум отшибало начисто: она думала не головой и даже не сердцем, а тем премилым местечком, которое было нарочно создано для того, чтобы низвергать в адские бездны и возносить в райские выси тех мужчин, которым удается проторить туда дорожку.

Следует сказать, что на дорожке к Прасковьиному потайному садику никогда не стояли навытяжку суровые часовые. Шлагбаум был всегда поднят; можно сказать, над входом в сей садик висела красочная надпись «Милости просим, господа!».

Екатерина была посдержанней… И хотя она, как уже было сказано, получила негласную санкцию императрицы Елизаветы Петровны на адюльтер, было понятно, что адюльтер сей должен был непременно завершиться рождением наследника престола.

А с этим не везло.

Великая княгиня перенесла еще один выкидыш и только на третий раз смогла вы€носить ребенка. Родов ждала с нетерпением. И мечтала: ну вот теперь-то она, наконец, в самом деле перестанет быть Золушкой!

Все произошло 20 сентября 1754 года. Рожала Екатерина тяжело. Настолько тяжело, что ребенок родился мертвым…

Все рушилось!

И все рухнуло бы, если бы не Елизавета Петровна.

Императрица находилась там же, в Летнем дворце, недалеко от покоев молодой родильницы. Без преувеличения, стерегла каждый ее вздох. И страшное известие царица получила первая: ее планы дать стране родовитого цесаревича рухнули… Однако Елизавета снова показала себя истинной дочерью Петра. Она не стала предаваться горю. Мгновенно приняла новое решение о спасении империи. Мертворожденный младенец был тайно вынесен из дворца, а в это время отряд доверенных гвардейцев отправился в чухонскую деревню Котлы неподалеку от Ораниенбаума. В ту ночь там родился мальчик, что стало известно императрице. Она знала, что при родах случиться может всякое… ну так вот, никакого всякого случиться было не должно! Империя в опасности! Династия под угрозой! И эту угрозу следовало отвести любой ценой.

Новорожденный был отнят от матери, отвезен в Петербург и передан из рук в руки Елизавете. А всех крестьян деревни Котлы до единого и даже пастора местной церкви в ту же ночь под строгим конвоем сослали на Камчатку, их избы снесли и запахали само место, где стояла деревня.

Пока все это происходило, было приказано палить из пушек Петропавловской крепости и сообщать, что у великого князя Петра Федоровича и великой княгини Екатерины Алексеевны родился сын.

На молодую мать больше никто не обращал внимания. Шесть дней после родов она пролежала почти без всякого ухода, а потом ей передали от Елизаветы подарок: ларчик с бедным маленьким ожерельем с серьгами и двумя жалкими перстнями, которые Екатерина постыдилась бы подарить и своей камер-фрау. Ну что же: это значило, что, с точки зрения Елизаветы Петровны, большего она и не заслужила…

А еще это значило, что она продолжала оставаться Золушкой!