Вилло Робертс - Ценою крови

Заимка уцелела, все были на месте, но новости сообщили неприятные.

— Симона взяли! Вот на, выпей! — один из братьев протянул ему бутылку коньяка и кружку. — И лодку его забрали, то есть не его, а братнину. Сидит теперь.

Угрызения совести превратились в настоящую муку. Симон ведь никогда бы не попал в лапы англичан, если бы не поплыл с ним так далеко — почти до самого Гран-Пре. Реми оглядел братьев; взгляд его остановился на младшем, кажется. Жозефом его звали.

— Ты знаешь расположение там, внутри форта? В тюрьму трудно прорваться?

Жозеф улыбнулся:

— Знаю, по крайности, снаружи. Я пойду с вами. Не боюсь англичан.

— Дурачок! — выразилась по этому поводу одна из присутствовавших женщин, но никто не обратил на нее внимания.

Все было решено быстро. Непредвиденная задержка — вещь досадная, конечно, но он не мог бросить Симона после того, как тот так рисковал из-за него.

Вечером все дружно помолились за успех предприятия. На следующее утро Реми с Жозефом отправились вниз по реке, на вражескую территорию. Думы о Солей на время ушли куда-то вглубь.

Англичане явно не рассчитывали, что кто-то решится на такой дерзкий налет. Ночь стояла морозная, лунная, что не слишком благоприятствовало их плану, но были облачка — и это дало им возможность незамеченными проникнуть к самым стенам форта.

Жозеф был хорошим напарником. Он был по-юношески быстр, ловок, занятие охотничьим промыслом выработало у него умение двигаться бесшумно. Он безоговорочно признал за Реми роль руководителя, но и сам порой вносил ценные предложения.

Темнеет в этих местах зимой рано. Красномундирники по большей части попрятались в домах, у очагов; часовым было на все плевать, только бы не замерзнуть.

— Ты берешь этого, — прошептал Реми, когда они оказались у самой тюрьмы, — а я — того.

Он еще никогда не убивал человека и боялся — а вдруг в решающий момент его рука дрогнет? Однако он вовремя вспомнил месяцы, проведенные в застенках Аннаполиса, отца Лаваля, замученного тюремщиками, то, что именно эти солдаты разлучили его с женой и ребенком, еще не родившимся, которому, может быть, так и не суждено было родиться…

Лезвие ножа, которое он вчера точил весь вечер, легко вошло в спину ничего не подозревавшего часового. Тот издал какой-то невнятный звук и рухнул на снег. Реми повернулся: где Жозеф? Тот уже деловито вытирал окровавленный нож о брюки.

— Подождем смену и еще парочку кокнем?

— Да нет, пошли, — решил Реми.

Они постояли, отдышались, потом принялись за тяжелый засов на двери тюрьмы.

Опять этот тяжелый запах! И холод, холод! Ведь дров полно — нет, чтобы истопить! Явно эти мерзавцы хотят уморить всех, чтобы кормить не надо было.

Сопение, храп. Перекрывая эти звуки, Реми бросил в темноту:

— Симон де Витр здесь?

Сразу наступила тишина: сон в таком месте, на таком холоде не может быть глубоким.

Знакомый голос ответил:

— Я это. Кто там?

— Реми Мишо. Давайте быстро. Часовых мы сняли, но вот-вот поднимется тревога. Ворота открыты. Кто хочет — бегите!

Симон схватил его за руку.

— Двигаем! Валим отсюда на…

Толпа хлынула за ними, рассыпаясь в разные стороны. Реми бежал со всех ног к опушке. Послышался окрик на английском, потом еще…

Справа от него выругался Жозеф. Но вот и первые деревья.

— Все, сработано! — крикнул Реми.

И тут ему в спину попала шальная пуля. Он не почувствовал боли — только сильный удар, от которого зашатался и побрел, хватаясь за стволы. Услышал, как кто-то рядом закричал от боли, потом еще звуки выстрелов. И все, темнота…

Над деревенькой спустились сумерки. Франсуа и Селест приближались к дому после своей обычной прогулки. Молчали оба. Селест молчала от страха. Боже, что ей наговорила Солей! А она, дурочка, еще слушала! Она же никогда не сумеет этого сделать, она не совратительница какая-нибудь, а простая деревенская девчонка… Нет, нельзя сказать, чтобы она совсем уж ничего не знала об этой стороне жизни: она видела, как ведут себя домашние животные, понимала, что означают эти сдавленные стоны и вскрики за занавесками в их избе. Трое братьев провели свои первые брачные ночи в нескольких шагах от ее постели…

И у Селест вовсе не было страха или отвращения к этому. Тело требовало своего. Но ведь Франсуа никак не показывает, что она для него больше, чем подруга, и Солей тут может ошибаться. При чем тут Антуан и память о нем? Может, она ему просто не нравится? Предложишь себя ему, а он откажется — позор-то какой! Да еще в этом доме — нет, ничего тут не получится…

Под ногой у Селест треснул лед. Франсуа обнял ее за талию. Вот сейчас самое время прижаться к нему… Пока она раздумывала, он уже убрал руку. На глаза девушки навернулись слезы.

Сегодня они припозднились с прогулкой, вокруг никого, вполне можно было бы как-то исхитриться, чтобы он ее поцеловал. Не сумела, а теперь уже поздно — они почти у дома. А кроме того, что дал бы этот поцелуй? Солей говорит, что это только начало, а где продолжать-то? На снегу, что ли?

— Я всегда любил возвращаться домой зимой вечером. Окна светятся, едой пахнет, — нарушил вечернюю тишину голос Франсуа.

— Только это не наш дом, — напомнила ему Селест. — Я так по своим скучаю!

О Боже, не надо бы этого говорить! Он ведь опять подумает, что она Антуана имеет в виду. Она быстро добавила:

— По маме и папе, по братишкам, по невесткам, по малышам…

Франсуа уловил что-то необычное в ее голосе. Устала, наверное.

— Не стоило бы мне тебя вытаскивать так поздно. Ты еще не совсем поправилась.

— Нет, я вполне здорова! — заверила его Селест. — Думаю, пора двигаться, Франсуа! Мы ведь здесь собирались остаться, пока у меня лихорадка была, и только. И Солей уже не терпится, я знаю.

Франсуа остановился.

— Я понимаю, почему она так хочет побыстрее туда, на Мадаваску. А вдруг Реми там нет?

Господи, какой же он красивый! Любовь переполняла Селест, и это не имело никакого отношения к тому, что он — брат Антуана, она любила именно Франсуа! Ее охватили воспоминания: как Франсуа спас ее, когда она упала с дамбы в воду, ей тогда было десять; как вытаскивал ей занозы из ладоней, когда их лодка перевернулась и она хваталась за обшивку, а брать девочку на лодку было вообще запрещено, и если бы он не обработал ей руки, пришлось бы во всем признаться матери; как он засунул ей за шиворот угря, а она закричала и шарахнула его, чем под руку подвернулось. А подвернулась здоровенная палка, отчего на голове Франсуа вскочила огромная багровая шишка, но он никому не признался, как он ее получил.

— Солей нужна надежда, — сказала Селест с непередаваемой нежностью, которая относилась, правда, не к подруге, а к нему. — Это все, что ей осталось, Франсуа.