Елена Арсеньева - Звезда моя единственная

Нет, Мэри отец им не отдаст. Максимилиан должен остаться в России.

Понятное дело, матери Макса сначала будет страшно даже думать о русских крестинах ее будущих внуков, для нее это сущая ересь, но она никуда не денется, согласится.

Во всяком случае, отныне Макс никогда не будет есть с серебра, когда остальные едят с золота!

– Ты пришла! – пробормотал Гриня, не открывая глаз. – Ну наконец-то ты пришла, царевна моя! Я уж истомился, тебя ожидая!

И схватил в объятия чудо свое долгожданное, покрыл поцелуями ждущие губы, нежную запрокинутую шею, дрожащие в нетерпеливом ознобе плечи, с которых ползла батистовая сорочка, как ползла тогда, в тот незабываемый, незабываемый, незабываемый час.

– Ох, милый! – шепнула она. – Да кабы я знала… да коли ты так… что ж сам ко мне не шел?! Разве не видел, что я по тебе томлюсь, свету белого не вижу, кроме тебя?.. Да что ж ты? Что с тобой?..

Что это? Чей это голос? Чье это тело?

Гриня открыл глаза и понял, что сон кончился.

Другую обнимают его руки, другую целуют его губы. Другая легла в его постель.

Он не верил глазам. Луна светила в окно, и при ее свете он видел Палашеньку – в одной лишь сорочке, с распущенной косой. Волосы отливали светлым серебром, глаза зеленые тоже были наполнены серебряным сиянием.

Боже мой! Да как же она решилась?! Ах, бедняжка…

Опустил руки, резко высвободился, встал – и заметил, что глаза ее устремлены на его чресла. Возбуждение его, безумное, сладостное, увядало на глазах.

Потянул к себе одеяло, прикрылся…

Палашенька подняла глаза, всхлипнула:

– Гриня, Гринечка, хочешь, принесу тебе вострый ножичек, зарежь меня, заколи меня, только не отталкивай! Обними меня, иди ко мне! Возьми меня!

– Ты сама не знаешь, чего просишь, – прошептал Гриня. – Ты ж девица… кому потом нужна будешь, коли я тебя раньше мужа распробую? Нет, Палашенька, замуж надо чистой выходить…

«Чистой? – словно бы усмехнулся кто-то позади. Гриня аж обернулся – и узрел усмешку лукавого, который у всех и всегда знай топчется за левым плечом, искушая, уязвляя и насмешничая. – Да что ж ты о той, другой чистоте не позаботился, когда охальничал с девицей?»

«Отвяжись, враг рода человеческого, – прикрикнул мысленно Гриня. – Я с ней не охальничал, я любил ее, я ведь думал, она мне ровня… Я жениться на ней мечтал, грех прикрыть. Кто же знал, что вместо утицы подстрелил лебедь белую?! Не было бы дня, чтобы я не думал, как она теперь… что с ней станется… как ее судьба сложится. Я виновен! А вину загладить не могу…»

Но нечистый не слушал и продолжал хихикать. Гриня махнул на него рукой, вновь стал прямо и увидел, что Палашенька меленько крестит его, словно малахольного, и слабо шевелит губами, творя молитву.

– Не надо, – горько усмехнулся Гриня. – Не трудись, не отмолишь грехи мои, добрая душа. Да и не столь их много… однако же тебе, Палашенька, лучше мужа поискать среди кандальных или юродивых, там скорее найдешь праведнее да крепче разумом, чем я.

Она смотрела отчаянно своими серебряными, полными лунного света глазами и ничегошеньки, похоже на то, не понимала.

– Гринечка, да что б ты ни натворил, я тебя ничем никогда не попрекну, вот те крест святой, – пробормотала Палашенька сквозь слезы. – И никакого греха твоего никому не выдам. Мне лучше в каторгу, да с тобой, чем в терем, да с другим.

– Эх, милая, – снова усмехнулся Гриня. – Не бери на себя в том обета, что выполнить не сможешь. Да и я разве душегуб какой? Со мной под венец пойти – все равно что на монастырскую жизнь себя обречь.

– Как это? – удивилась Палашенька. – Разве ты скопец? Нет, я видала…

И осеклась, и замерла, и даже в бледном, мертвящем лунном свете было видно, как загорелись ее щеки. Она готова была язык себе откусить со стыда – как же так оплошала, как выдала то, чего невинной девице знать вовсе немыслимо?! А если знает, то, стало быть, она уже не невинная, она уже грех познала. И сейчас Гриня подумает… подумает, будто она с другим уже оскоромилась, а к нему пристает лишь потому, что хочет его во что бы то ни стало замуж заполучить!

От этой мысли Палашенька вовсе потерялась и, желая оправдаться во что бы то ни стало, жалобно залепетала:

– Гринечка, нет, ты не подумай, я ничего такого и знать не знала… это Савельевна меня научила, чтобы первым делом на твои чресла посмотреть, мол, коли там что-то торчком встанет, значит, ты никакой не скопец и к супружескому делу исправно годен. Тогда мне нужно, сказала Савельевна, только побойчее быть, ничего не пугаться и льнуть к тебе, целовать и обнимать, к плотскому делу склонять, потому что после, коли свершится оно промеж нами, ты уже никуда от меня не денешься и принужден будешь повести меня под венец, ты уже не сбежишь, когда батюшка тебя выкупит, иначе он тебя злодеем-разбойником, насильником объявит, и будешь ты в розыске, и ждет тебя тогда тюрьма и каторга…

Гриня слушал эти простодушные речения, ушам своим не веря. Значит, Палашеньке подсказала Савельевна, как себя вести… А ту небось науськал хозяин, Прохор Нилыч, которому невмочь больше смотреть, как мучается дочь, и который, со свойственной ему решительной властностью, решил наконец положить этому конец так или этак, пусть даже ценой ее девичьей чести. Самому ему неловко было раскрывать дочери тайны отношений мужчины и женщины, он поручил это Савельевне… Если Гринька перед Палашенькой не устоит, значит, их немедля потащат под венец. А до того времени, очень может статься, жениха станут держать где-нибудь взаперти, чтобы не сбежал, пока Прохор Нилыч закончит свой торг с графиней.

«А потом, после свадьбы, меня тоже станут держать в цепях и оковах? – подумал Гриня, мрачно усмехаясь. – Нет, в самом деле, мне ведь ничто не мешает сбежать из-под венца! Или Прохор Нилыч мне такие золотые горы посулит на будущее, что я от них отказаться не смогу?»

Коварство замысленной против него интриги и пугало его, и возмущало, и смешило враз. Однако над всеми этими чувствами властвовала огромная жалость к Палашеньке, которую повергла в прах любовь, вынудив поступить противно девичьей чести.

«Я сам в этом виноват, – подумал он угрюмо. – Каким же злом я отплатил за добро… я ведь только добро видел в этом доме! Что же мне делать? Как же мне поступить?»

Мысли его, как всегда бывало, поспешили вернуться на проторенную дорожку, и образ Маши возник перед ним – образ далекой, недоступной звезды, до которой он дотянулся однажды, но она внезапно вырвалась из его рук и взметнулась высоко-высоко в небеса, в такие высоты, в которые он и заглянуть-то не в силах, которые даже взор его не может проницать – одним только мечтам эти выси подвластны. А что проку в его мечтах? Это мечты нищего крепостного, эти мечты оскорбляют то величие, которым облечена любимая им царевна…