Елена Арсеньева - Звезда моя единственная

Только теперь выяснилось, что на чердаках дворца нет ни одного брандмауэра!

Чтобы преградить огню доступ к личным комнатам царской семьи, солдаты начали носить кирпичи со двора по церковной лестнице и возводить глухие стены в Концертном зале и на чердаке над ним. Но пламя бежало одновременно по стенам, полам, потолкам, по чердаку, охватывая все новые участки. Скоро работа солдат стала бессмысленной; стены поднимались слишком медленно, а огонь уже подступал к Концертному залу. Оставалось только спасать то, что могли поднять люди.

Зарево пожара Гриня заметил, едва выскочил на Гороховую. Все небо было страшного желто-горячего цвета [21].

На миг он замер, а потом вспомнил, что за ним погоня, и припустил куда глаза глядят. Несмотря на то что стояла глухая ночь, улицы были полны народу. Все смотрели на зарево.

– Зимний дворец горит! – неслось со всех сторон. – На всех каланчах фонари подняли!

В каждой части города давно были учреждены свои пожарные команды. При каждой имелась пожарная каланча с открытой галереей. По этой галерее день и ночь ходил часовой и с высоты высматривал, не горит ли где-то. Завидев пожар, часовые поднимали условные сигналы: днем – шары, ночью – фонари. Чем сильней горело, тем больше шаров или фонарей было поднято в вышину.

Сейчас на всех городских каланчах взметнулись ввысь пять фонарей, что означало – беда пришла нешуточная. Да, впрочем, это было ясно и без всяких фонарей. Потом рассказывали, что зарево над Зимним видели крестьяне окрестных деревень и путники на дорогах за 50–70 верст от столицы.

«Зимний дворец?! – ужаснулся Гриня, услышав это. – Но ведь там Маша!»

Он повернул было с Гороховой вправо, но путь его пересекли несколько колымаг, запряженных тройками лошадей. В каждой повозке по обеим сторонам, свесив ноги, сидели с десяток человек в серых полукафтанах с голубыми погонами, в шароварах и сапогах. Поверх кафтана поясная портупея с чехлом для топора. На головах бронзовые каски с чешуей [22]. Рядом с каждым стояло ведро, ручная труба; лежали лопата, крюк и железный щит.

Чудилось, это войско двинулось на битву.

Рядом с кучером первой повозки восседал важный человек в золоченой каске с армейским гербом, в двубортном полукафтане темно-зеленого сукна с серебряным шитьем. Его талию опоясывала портупея, хромовые сапоги сверкали, а на боку топорщилась шпага.

Вид у него был – ну прямо тебе фельдмаршал накануне решающего сражения.

– Брандмейстер весьма лих, – сказал кто-то рядом. – Да и прочие спуску огню не дадут, решительный народ! Покатили, голубчики, спасители пожарные! Со всей амуницией покатили!

И впрямь – за повозками с людьми мчались телеги с большой заливной трубой, чаном для воды и парусиной; тут же были навалены вилы, лестницы, большой крюк с цепью; рота оснащалась топорами, ведрами, щитом, лопатами, ручными трубами, крюками.

– Воды мало, – сказал кто-то в толпе. – Что ж одну-две бочки с собой взяли, и только?

– Там Нева рядом, – ответили ему. – Рукава к реке протянут и станут оттуда воду качать. Небось такую махину, как дворец, и сотней бочек не затушишь!

Путь освободился, Гриня побежал, шныряя переулками, сокращая путь как мог. Зарево ширилось, наливалось краснотой, и запах дыма был уже очень силен.

Он выбежал к Дворцовой площади и увидел, что гвардейцы образовали сплошную цепь вокруг горящего здания, не пропуская к нему никого из непрерывно сгущавшейся толпы. Солдат расставили так, чтобы между ними и дворцом оставались Дворцовая площадь и Адмиралтейский проезд. И на это пространство складывали выносимое из дворца имущество. За несколько минут на затоптанном снегу начали вырастать беспорядочные груды всевозможных предметов. Мебель, посуда, мраморные статуи, каменные и фарфоровые вазы, хрусталь, картины, ковры, драпировки, сундуки, белье и одежда, книги и альбомы, туалетные и письменные принадлежности, бронзовые часы, люстры и канделябры – роскошное и ценное имущество царского жилища причудливо перемешалось со скарбом лакеев, поваров, трубочистов, ламповщиков, дровоносов и других чердачных, подвальных, угловых жильцов дворца. Ведь всего во дворце жило не менее трех тысяч человек.

– А люди? – крикнул Гриня, сам не зная к кому обращаясь. – Люди-то все вышли?

– Государь сам распоряжается пожарными частями, – сказал кто-то. – А семью царскую увезли всю в Аничков дворец.

«Слава Богу, царевна спасена! – подумал он. – Но где Маша?!»

– А прислуга их? – спросил, затаив дыхание.

– Да кто же знает! – ответили ему. – Некоторые вон бегают, помогают солдатам добро выносить.

Гриня присмотрелся.

В самом деле, между фигурами пожарных и солдат мелькали другие люди. Были среди них и женщины. Их старались не подпускать близко к горящему зданию, однако некоторые так и рвались внутрь.

А вдруг и она там?!

Гриня кинулся вперед. От неожиданности стоящие перед ним расступились, и он прорвался на площадь.

– Стой! Куда? Не велено! – бросился к нему солдат. – Никого, кроме дворцовых, пускать не велено!

– Я дворцовый, – прижал руки к груди Гриня. – Я на помощь. Добро спасать!

– Ну, беги, – неохотно кивнул солдат. – Коли дворцовый, беги!

Гриня подбежал к огромной, жарко пышущей печи, в которую на глазах превращался дворец.

– Маша! – крикнул отчаянно, но голос его тонул в реве пламени и криках людей, которые выносили мебель.

А может, она уже спасена?

Гриня попятился.

И в огонь лезть было страшновато, и уйти он не мог: а вдруг она где-то здесь, вот сейчас выскочит из дворца…

И вдруг Гриня вспомнил ту маленькую дверку, через которую выбежала Маша, когда он увидел ее в первый раз. Повернулся, чтобы пройти туда, и наткнулся на двух отчаянно спорящих людей.

Один был худой пожарный, лицо которого почему-то показалось Грине знакомым, а другой – красивый военный лет двадцати, закутанный в полуобгорелый плащ, простоволосый и перепачканный сажею.

Пожарный пытался остановить молодого человека, но тот рвался во дворец.

– Полно, ваше благородие, угоришь там! – увещевал пожарный. – С этой стороны в те покои уже не пройти.

– Мне нужно в комнаты великих княжон, через Малый зал! – с тупым отчаянием повторял молодой человек, в речи которого слышен был ясный французский акцент. – Поймите, я камергер Марии Николаевны, Иосиф Россетти. Мне нужно кое-что забрать в ее комнатах!

– Да по мне, будь ты не камергер, а сам великий князь, я б тебя все равно не пустил! – грубо сказал пожарный. – Жить надоело?! Не пущу – вот и весь сказ. Подите прочь, ваше благородие. И ты иди, чего стал? – сердито повернулся он к Грине – и вдруг бегло улыбнулся: – А, старый знакомый! Мое почтение Прохору Нилычу!