Елена Арсеньева - Звезда моя единственная

Мэри не хотела об этом думать, гнала от себя эти мысли, но все же слишком часто они возвращались. Выкуп за грех…

Ну что ж, некого винить в этом, некого, только себя. Гриня не коснулся бы ее, если бы она не позвала его.

Она слабо улыбнулась. Что же было в том почти деревенском парне, отчего она никак не может забыть его? Оттого ли, что он первый – и пока единственный! – мужчина в ее жизни? Или оттого, что в ласках его – она чувствовала это даже своим неопытным, хоть и развратным сердцем! – неразрывно слились плотское и духовное, именно то, что люди называют любовью?..

И вдруг так захотелось увидеть Гриню, хотя бы во сне увидеть!

«Приснись мне сегодня! – взмолилась она, чувствуя, как на глаза набегают слезы. – Приди ко мне, утешь меня хотя бы во сне!»

Она с нетерпением дожидалась времени, когда надо было ложиться спать, как вдруг двери в Малый зал, где сестры сидели вокруг елки, распахнулись…

и вошел император в каске и с саблей, вынутой из ножен.

– Одевайтесь скорей, вы едете в Аничков дворец, – сказал он поспешно.

В то же время раздался стук в дверь. Ворвался взволнованный камер-лакей и закричал:

– Горит!.. Горит!..

И все увидели сквозь раздвинутые портьеры, что как раз против Малого зала клубы дыма и пламени вырываются из Петровского зала.

В несколько минут сестры оделись, сани были поданы. Олли вдруг бросилась в свою классную, чтобы бросить прощальный взгляд на все, что ей было дорого, да еще захватила с собой фарфоровую собаку, которую спрятала в шубу, и выбежала на улицу.

Там ее впихнули в сани вместе с маленькими братьями, и все понеслись в Аничков.

Мэри сидела с неподвижным лицом, Адини плакала…

– Мэри, неужто тебе не страшно?! Неужто не жалко, что все сгорит? – воскликнула Олли.

Мэри молчала.

Она вдруг вспомнила, что в комнатах фрейлин, в шкафу Мари Трубецкой, которая сейчас ехала в отдельных санях с другими девушками из свиты, лежит тщательно запрятанный сверток. Синяя юбка и голубая кофта…

И это тоже сгорит?!

Ах, Боже мой, она совершенно забыла про свои любимые безделушки, что остались на ночном столике.

Они теперь тоже сгорят… как жаль!

И вот Аничков дворец. В семье Николая Павловича его всегда очень любили. Это было гнездо их детства – ведь именно там жили они, пока отец не стал императором. И сейчас было нечто успокаивающее в том, что за спасением они кинулись именно сюда.

Всех устроили там наспех, где придется. О том, чтобы спать, не могло быть и речи. Между часом и двумя приехала Александра Федоровна и сообщила, что есть слабая надежда спасти флигель с покоями самого императора и его жены.

Потом она рассказала, что, когда император в театре узнал о пожаре, он сначала подумал, что горит на детской половине, из-за какой-нибудь елки. Когда же он увидел размер пожара, то сейчас же понял опасность. Со своим никогда не изменявшим ему присутствием духа он вызвал Преображенский полк, казармы которого расположены ближе всех к Зимнему дворцу, чтобы они помогли дворцовым служащим спасти картины из галерей. Великому князю Михаилу Павловичу он отдал распоряжение следить за Эрмитажем, и, чтобы уберечь сокровища искусства, в несколько часов была сооружена стена – единственное, что можно было сделать, чтобы спасти картины, так как нельзя было и думать о том, чтобы выносить их.

Императрица как можно скорей уехала из театра, чтобы убедиться в безопасности детей. Узнав, что все уже в Аничковом, все спасены, она прошла к своей фрейлине Софи Кутузовой, которая была очень больна, и осторожно сказала ей, что ей придется переехать. Александра Федоровна оставалась при ней, пока та перенесла вызванный этой новостью нервный припадок, и не оставила ее, пока не приехал доктор. Только после этого она прошла к себе, где император уже распорядился всем. Книги и бумаги запаковывались, и старая камер-фрау Клюгель заботилась о том, чтобы не оставить безделушек и драгоценностей.

Вслед за тем императрица поехала в дом к Нессельроде, где был приемный день и где весь петербургский свет столпился у окон, чтобы видеть пламя пожара.

А вокруг горящего дворца толпился народ. Все гадали о том, как мог разразиться пожар, и где – в самом Зимнем!

А между тем уже за два дня до катастрофы из отдушины отопления в Фельдмаршальском зале, близ выхода в Министерский коридор, ощущался запах дыма. Говорили, что где-то неисправен дымоход, однако чинить его, полагаясь на русский авось, только собирались, но никак не начинали. Особенно сильно этот запах ощущался днем 17 декабря, затем он исчез и появился вновь только в начале восьмого, вечером.

Струйки дыма, показавшиеся вскоре из отдушины в зале и в соседней комнате дежурного флигель-адъютанта, встревожили дежурную прислугу. Наряд пожарной роты обследовал отдушину, чердак над нею и дымовую трубу на крыше, обильно залив все водой из брандспойтов. В то же время несколько пожарных спустились в подвал, где, казалось, и обнаружили причину появления дыма.

Отдушина в Фельдмаршальском зале, как и печь во флигель-адъютантской комнате, по предположению пожарных офицеров, сообщалась со стояком, в котором сходилось несколько дымоходов, в том числе главный – от очага аптечной дворцовой лаборатории. Дворцовая аптека помещалась в первом этаже, под Министерским коридором, а лаборатория еще ниже, в подвале, под флигель-адъютантской комнатой.

Здесь-то, в кладке трубы над аптечным очагом, где варились лекарства, было проделано отверстие, сквозь которое по окончании топки, естественно, вытягивало из помещения и все тепло. Поэтому постоянно ночевавшие в аптечной лаборатории мужики-дровоносы затыкали отверстие рогожей. Эту-то тлеющую, дымящуюся рогожу извлекли из отверстия и залили водой.

Но прошло всего несколько минут, и дым повалил в Фельдмаршальский зал с новой силой, а когда пожарные приступили к вскрытию паркета близ отдушины, то при первом же ударе ломом на них рухнула ближайшая к Министерскому коридору фальшивая зеркальная дверь, и за нею вдруг вспыхнуло и разлилось во всю высоту открывшегося пространства яркое пламя. Тотчас оно появилось и выше, на хорах, в соседнем Петровском тронном зале. Попытки залить пламя из пожарных труб ни к чему не привели. Одна за другой падали с хоров обгоревшие части балюстрады, уже горели деревянные позолоченные люстры, огонь пожирал деревянные крепления ниши Петровского зала, а главное – уже перешел на балки чердачных перекрытий.

Приехавший из театра император приказал разбить окна на хорах Фельдмаршальского зала, так как помещение уже наполнилось дымом. С притоком свежего воздуха огонь еще яростнее рванулся в двух направлениях: из Петровского к Гербовому залу, к Военной галерее 1812 года и церкви, и в другую сторону – к Невской анфиладе, угрожая расположенным за нею личным комнатам царской семьи. Сухие вощеные паркеты, окрашенная масляной краской или золоченная по левкасу резьба наличников и светильников, холсты живописных плафонов и, наконец, целый лес чердачных стропил не могли уже быть потушены силами двух рот дворцовых пожарных и нескольких городских пожарных частей, прибывших им на помощь.