Лоренс Даррелл - Жюстина

И Персуорден издал шокирующий мальчишеский смех, откинувший назад его голову, пока лунный свет не заиграл на его белых зубах под маленькими печальными белокурыми усами.

Ночь привела нас к дому Балтазара, и, увидев свет включенным, мы постучали. В эту ночь на старом граммофоне с рожком (с чувством, столь глубоким, что это был почти ужас) я услышал одну любительскую запись старого поэта, декламировавшего строки, которые начинались так:

Бегущие воспоминания ничего не объясняют, ничего не освещают, тем не менее они возвращаются вновь и вновь, когда я думаю о своих друзьях, как будто сами обстоятельства наших встреч оказались чреваты ролями, которые мы потом сыграли. Скольжение колес по волнам пустыни зимой — голубой и скованной морозом, или летом — мощная лунная бомбардировка, превращающая море в фосфор; тела, сверкающие, как фольга, раздавленные электрическими лампочками; или прогулки до последней отмели около Монтазы, украдкой — через плотную зеленую темноту королевских садов, мимо сонного часового, туда, где неожиданная сила моря ослабевала, где хромали волны над отмелью в устье реки; или гуляния рука об руку вниз по длинной галерее, уже подернутой необычным желтым зимним туманом. Ее рука замерзла, и она просунула ее в мой карман. Сегодня, поскольку она холодна, она говорит о любви ко мне, хотя при других обстоятельствах ни за что бы не стала этого делать. На длинных окнах — неожиданно — шипение дождя. Темные глаза холодны. Черные зрачки их дрожат и меняют форму. «Эти дни я боюсь Нессима. Он изменился». Мы стоим перед китайской живописью из Лувра. «Смысл вселенной», — говорит она с отвращением. Ни формы, ни цвета, ни хрусталика больше, просто зияющее отверстие, сквозь которое неопределенность медленно сочится в комнату — голубой водоворот, где властвовало тело тигрицы, вливающийся в озабоченную атмосферу студии. Позже мы поднялись вверх по темной лестнице, на верхний этаж — навестить Свеву, включить граммофон и потанцевать. «Маленькая модель» считает свое сердце разбитым, потому что Помбаль бросил ее, после «ветреного романа», продлившегося почти месяц.

Сам мой друг слегка удивлен силе увлечения, которая заставила думать об одной и той же женщине так много времени. Он порезался во время бритья, и его лицо выглядит гротескно из-за приклеенных к хирургической ленте усов. «Это город безумств, — яростно повторяет он. — Я слишком близок к тому, чтоб жениться на ней. Это меня бесит. Благодарю Господа, что завеса упала когда надо. Я увидел ее голой перед зеркалом. Неожиданно я был разочарован, хотя внутренне меня всегда привлекало возрожденческое изящество висящей груди, восковой кожи, впалого живота и маленьких сельских ручек. Совершенно неожиданно я сел на кровати и сказал себе: «Боже! Этой слонихе нужна либо одежда, либо побелка!»

Сейчас Свева тихо сморкается в платок, когда пересчитывает экстравагантные обещания, которые ей делал Помбаль и которые он никогда не выполнит. «Это было влечение из любопытства — опасное влечение к легкомысленному мужчине». (А теперь — голос Помбаля: «Как будто ее холодное милосердие убийцы сожрало мои двигательные центры, парализовало мою нервную систему. Благодарю Бога, я свободен, и могу теперь сосредоточиться на своей работе несколько больше».)

Он волнуется за свою работу. Слухи о его привычках и взглядах начали проникать обратно — в консульство. Лежа в кровати, он планирует компанию, в результате которой его распнут и он продвинется на более высокий пост. «Я решил, что это мой крест. Я собираюсь дать несколько точно рассчитанных приемов. Я рассчитываю на тебя. Мне нужно для начала несколько пообносившихся людей — чтобы у моего шефа составилось мнение, что он может патронировать меня социально. Он совершенный плебей и, конечно, — цветочек для собственной жены, и заслуживает всяческих похвал, особенно — сильных мира сего. Хуже всего — что он имеет определенный комплекс неполноценности по поводу моего происхождения. Он до сих пор вполне не решил — раздавить меня или нет, но уже распорядился собрать обо мне все сплетни. Поскольку мой дядя умер, а мой крестный отец, епископ, был вовлечен в тот ужасный скандал с публичным домом в Реймсе, я чувствовал, что опора подо мной закачалась. Я должен буду для защиты выработать в себе довольно грубые чувства. Пойми, я нуждаюсь в ободрении и поддержке. Тьфу! Для начала — очень бедная вечеринка — только с одной знаменитостью. О, зачем я поступил на службу? Почему я так несчастлив!»

Слушая все это под аккомпанемент искусственных слез Свевы и потом, спускаясь по сквозняку лестницы снова рука об руку с Жюстиной, я вспомнил пассаж Арнаути, где он говорит о своей бывшей жене: «Женщина, мыслящая биологическими заповедями, безо всякой помощи мозга. Какой роковой ошибкой было бы отдать ей себя — просто негромкий звук жеванья, какой бывает, когда кот хватает мышиную косточку».

Влажные тротуары блестят под ногами, и воздух становится пыльным от влаги, к которой пылко и тоскливо стремятся деревья садов, статуи и другие высокие гости. Жюстина изменила курс, медленно ступая в своем великолепном шелковом платье, в пелерине с темными полосами, с понурой головой. Она останавливается перед освещенной витриной магазина и берет мои руки так, что я поворачиваюсь к ней лицом. Она глядит мне в глаза. «Я думаю о том, чтобы уехать, — говорит она тихим, недоуменным голосом. — Что-то случилось с Нессимом, и я точно не знаю, что». Затем слезы вдруг набегают ей на глаза и она говорит: «Первый раз я боюсь и не знаю — почему».

В ту вторую весну сухой, знойный хамсин дул неистовее, чем когда-либо. Перед восходом солнца небо в пустыне покоричневело, будто холст, затем медленно покрылось темнотой, провисло, и в конце концов высвободило контуры гигантских темно-желтых облаков, которые собирались в дельте Нила, напоминая нагромождения вулканического пепла. Жители города плотно закрывали окна и двери, словно в ожидании бури. Первые порывы ветра и мелкий кислый дождь — всегда предвестники темноты, гасящей свет небес. И теперь невидимый в сумерках закупоренных комнат песок проникает в сердцевину предметов — не без волшебства появляясь в одежде, запертой в шкафах, в книгах, картинах и даже среди чайных ложек. Он забирается в замки дверей, набивается под ногти. Резкий воющий воздух сушит нос и горло; воспаляются и, как при конъюнктивите, слезятся глаза. Облака пыли цвета высохшей крови ходят по улицам, как пророки; песок оседает в море, как пудра в локоны старого парика. В итоге: засорившиеся пишущие ручки, пересохшие губы и на перекладинах жалюзи белый осадок, напоминающий свежевыпавший снег. На проходящих по каналу, ужасающих своим видом фелюгах видны вурдалаки с перевязанными головами. Время от времени прямо сверху налетает сумасшедший ветер и переворачивает весь город вверх дном. У каждого человека могут возникнуть иллюзии вроде той, что все — деревья, минареты, памятники и люди попали в заключительную стадию какого-то огромного водоворота, который, в конечном счете, мягко опустит их в пустыню, откуда он поднял их и теперь возвращает к безымянным, волнообразным дюнам…