Лоренс Даррелл - Жюстина

Не могу отрицать, что к этому времени мы пали духом, что именно это довело нас до отчаяния, безрассудства, желания себя обнаружить. Вина всегда спешит к своему дополнению — наказанию: именно в этом заключается ее удовлетворение. Скрытое желание хоть как-то искупить вину толкало Жюстину на безрассудство, которое было сильнее моего; или, возможно, каждый из нас смутно сознавал, будучи связанным друг с другом, что только какой-нибудь поворот в событиях мог нас отрезвить. Эти дни были до предела наполнены предзнаменованиями и предупреждениями, лишь разжигавшими наше беспокойство.

Однажды одноглазый Хамид рассказал мне о загадочном госте, который, в свою очередь, посоветовал Хамиду внимательно следить за своим хозяином, так как над ним нависла опасность со стороны одной важной персоны. Описание мужчины, которое он дал, очень подходило Селиму, секретарю Нессима, однако также оно могло касаться каждого из 150 000 жителей провинции. Между тем, личное отношение Нессима ко мне изменилось и, я бы даже сказал, свелось к заботливому и слащавому обхождению со мной. Он терял былую осторожность. Теперь при разговоре он использовал незнакомые мне ранее способы выражения дружелюбия, а также нежно брал меня за рукав; его могло неожиданно бросить в краску или в глазах у него выступали слезы, тогда он отворачивался — чтобы скрыть их. Жюстина наблюдала за всем этим с озабоченностью, с состраданием. Однако само унижение и упреки ранили его душу, и мы чувствовали, что это сближает нас как соучастников. Но никто из нас не мог пошевелиться. Мы были вынуждены ожидать развязки в состоянии обреченности и истощения, и это стало страшным испытанием.

Однако эти предупреждения не только не снизили накал нашей безрассудности, а, напротив, увеличили его. Ужасное чувство необратимости руководило нашими действиями, вызывающая бездумность стала характерной чертой. Мы даже не надеялись (и здесь я понял, что потерял себя полностью) воспрепятствовать уготованному судьбой. Нас заботило лишь опасение, что мы не сможем что-то еще разделить между собой, и как бы это что-то не развело нас! В этой простой вежливости мучеников, как я понял, мы показали нашу любовь неразвитой и далекой от совершенства. «Насколько другой я должна казаться тебе, — сказала однажды Жюстина, — с моей непристойной путаницей противоречивых мыслей: вся эта глупая озабоченность Богом и полная невозможность выполнять самые простые моральные нормы, такие как, например, верность человеку, которого обожаешь. Я дрожу за свою жизнь, мой дорогой. Если бы я только смогла избежать встречи с утомительной классической еврейкой, проводящей сеансы неврологии… Если бы я только могла все это с себя сбросить».

Пока Мелисса проходила в Палестине курс лечения (я одолжил на это деньги у Жюстины) нам удалось совершить несколько небольших побегов. Например, однажды мы вели беседу, Жюстина и я, в большой спальне дома. Мы вернулись после купания и приняли холодный душ, чтобы смыть с тела соль. Жюстина сидела на кровати нагая, обмотав вокруг себя полотенце, как хитон. Нессим находился в Каире, где он должен был выступить по радио от имени благотворительной организации, или что-то в этом роде. За окном, в грязном летнем воздухе колыхались ветви деревьев, доносился слабый звук транспорта с улицы Фуад.

Из небольшого черного радиоприемника, стоящего у кровати, сочился тихий голос Нессима, микрофон преждевременно старил его. Пустые, ничего не значащие фразы заполняли тишину; вскоре воздух, казалось, стал плотней. Однако сам голос был красивым и принадлежал человеку, который искусственно отгородил себя от чувств. За спиной Жюстины виднелась открытая дверь, ведущая в ванную комнату. За дверью с белым больничным стеклом находилась другая, за которой размещалась пожарная лестница. Дом был спроектирован таким образом, чтобы все ванные комнаты и кухни дома соединялись между собой паутиной железных лестниц, как пролеты машинного отделения на корабле. Вдруг в это время, когда из приемника все еще слышался знакомый голос и мы все еще с вниманием ловили его, со стороны пожарной лестницы донесся звук мелких юношеских шагов: безошибочно можно было утверждать, что шаги принадлежали Нессиму… или одному из 150 000 жителей провинции. Через стекло матовой двери проявился силуэт головы и плечей высокого, худого мужчины, мягкая фетровая шляпа на голове которого была надвинута на глаза. Он возник, как изображение под действием проявителя. Протянув руку к дверной ручке, фигура застыла без движения. Жюстина, видя направление моего взгляда, обернулась. Одной рукой она обняла меня за плечи, как будто мы представляли собой единое целое, и с чувством полного спокойствия, причиной которого, как впрочем и сердцебиения, было лихорадочно-бессильное сексуальное возбуждение, стала наблюдать за темной фигурой, стоящей между двумя мирами; силуэт чем-то напоминал рентгеновский снимок. Если бы мужчина вошел, его поразила бы наша поза, словно мы готовились к фотографированию; на наших лицах не было страха, но только безвинное облегчение.

Долгое время фигура стояла на одном месте, как бы погрузившись в глубокое раздумье, а может быть, и прислушиваясь. Затем она один раз медленно тряхнула головой и через мгновение недоуменно развернулась, чтобы медленно раствориться в дверном стекле. Когда фигура стала боком, нам показалось, что она опустила какой-то предмет в правый карман своего пальто. Потом мы услышали глухие, медленно удаляющиеся шаги. Далее слабо отзвучал лестничный спуск. Никто из нас не произнес ни слова, но как будто находясь в состоянии глубокой сосредоточенности, мы обратили свои взоры к маленькому черному радиоприемнику, из которого все еще вытекал непрерывный и ласковый голос Нессима. Казалось невозможным его одновременное присутствие в двух разных местах. Но это стало очевидным, когда диктор объявил, что в эфире прозвучала запись. Почему же тогда он не открыл дверь?

Думаю, все дело в том, что его охватило чувство головокружительной неопределенности, наступающей в обстановке спокойствия именно после принятия решения действовать. Ведь все это время внутри него что-то — по крупицам — выстраивалось, и вплоть до того момента, пока это что-то не стало невыносимым. Он сознавал, что внутри него произошли глубокие изменения; они-то в конце концов сбросили с него долго владевший им паралич бессильной любви, определявшей его действия. Мысль о неожиданном резком жесте, о чем-то, что определяет хорошее или плохое, представилась ему фактом опьяняющей новизны. Он почувствовал (как он сказал мне об этом позднее) себя игроком-картежником, которому предстоит сделать рискованную ставку из жалких остатков потерянного состояния. Однако он еще не решил, какой способ действий ему выбрать, какую форму следует придать этим действиям. Огромный клубок непростых мыслей неожиданно ворвался в его сознание.