Памела Джонсон - Кристина

— Моя дорогая девочка, моя дорогая девочка, — сказал он. — Вам еще многое предстоит узнать. Я все равно разыскал бы вас. Но прежде мне надо было кое-что уладить.

Я не задала ему ни единого вопроса, но он продолжал так, словно отвечал мне.

— Другая девушка. Это тянулось много лет.

— Понимаю.

— Мы никогда не были помолвлены. Просто все считали, что это само собой разумеется. Но теперь все кончено.

— Бедняжка! — невольно воскликнула я, когда все поняла.

Он беспокойно шевельнулся.

— О, мне кажется, она это знала.

— Что знала?

— Что что-то случилось.

— Но что же случилось?

— Вы. — У него погасла сигарета, и он умолк, раскуривая новую. — Мне пришлось рассказать Ванде все. Так, я считал, будет честнее.

— Но вам нечего было рассказывать!

— Ну, если речь обо мне, то я мог рассказать ей очень много. Я не хотел встречаться с вами, пока она не поймет всего.

Даже тогда я почувствовала, как он жестоко обошелся с этой девушкой, как он настойчив и нетерпелив в своих желаниях. Меня возмутила его самонадеянная уверенность — он не сомневался, что я ждала его. Мне вдруг захотелось тут же убежать от него, кое-как самой добраться домой сквозь холод и сгустившуюся завесу вечернего тумана, захотелось снова быть свободной. И в то же время я испытывала гордость от того, что человек, который был намного старше меня, поступил так ради меня; я не могла сдержать острого чувства радости, показавшейся мне настоящим счастьем. Она прорвала берега, заставила замолчать разум, заглушила страх.

— Почему вы решили, что я свободна? — спросила я у него, но на этот раз я уже дразнила его, и он почувствовал это; он знал, что теперь, когда я осмелилась на это, власть его надо мной только возросла. Ибо, если он был бессилен перед ребенком, он знал, как удержать женщину.

— Не могло быть иначе. Вы совсем еще дитя. Во всяком случае, были до сих пор.

Мы въехали в пригороды Лондона. Вокруг нас сомкнулось золотое кольцо уличных фонарей.

— Мне кажется, нам будет хорошо вместе, — сказал он снова. — Очень хорошо.

Я постаралась запомнить эти мгновения, инстинктивно чувствуя, что буду помнить их, представлять осязаемо и зримо во всех деталях. Бьющие в лицо снопы света от встречных автомобилей, мягкая кожа сиденья под горячей ладонью, запах масла и бензина, прикосновение меховой горжетки Каролины и аромат ее любимых «Пари-Суар», мягкое пальто Нэда, тепло его тела и собственное сердце, комком застрявшее в горле.

Мы подъехали к моему дому.

Сейчас, думала я, сейчас. Я мужественно приготовилась, еще сама не зная, к чему. Позволить ему поцеловать меня (что он подумает, если я это сделаю!) или не позволить (какой неопытной и глупой я ему покажусь!)? Он не выключил мотора; лишь один этот звук нарушал морозную тишину. Мы молчали, прислушиваясь к ворчанию мотора. И без всякой видимой причины мне вдруг захотелось, чтобы Нэд помог мне, захотелось сказать ему, что я действительно еще очень молода. На мгновение я даже перестала стыдиться своей молодости.

Нэд сжал мою руку. При слабом свете лампочки на щитке лицо его казалось сейчас мягче и моложе, в нем не было теперь ничего отпугивающего.

— Благодарю вас, очень, — сказала я. — Мне было хорошо.

Я ждала. Беспокойное трепетание цветка в тесных оковах бутона стало почти невыносимым. Бессознательно я шевельнула пальцами, зажатыми в ладони Нэда, и очарование было нарушено; он отпустил мою руку, открыл дверцу, и через секунду я стояла на тротуаре. Он поднялся со мной на крыльцо и подождал, пока я найду ключ.

— Передайте тетушке, что я доставил вас в целости и сохранности и ровно в семь. Я вам напишу.

Он уехал. Дверь оставалась открытой; из кухни послышался голос Эмили:

— Это ты, детка? Хорошо провела время? Ужин тебя ждет.

Потом, уже много лет спустя, я как-то вдруг поняла, что в эти дни Нэд был влюблен в меня гораздо больше, чем я в него. Я была влюблена просто в самую мысль о нем, и, если бы его отношение ко мне было более откровенным и менее осторожным, я, возможно, сразу же увидела бы это. Но искренняя, неподдельная тревога за меня, сомнения в нашем с ним будущем заставляли его быть сдержанным. Прошло целых три недели после нашей прогулки за город, прежде чем он снова пригласил меня. Но на этот раз все было плохо — нам просто не о чем было говорить. Я боялась показаться ему скучной, ибо не решалась признаться себе в том, что мне с ним скучно. Прошла еще неделя, и за это время — всего лишь коротенькая, ничего не значащая записочка. Затем еще неделя. Уязвленное самолюбие подстегивало меня, и на смену романтической влюбленности пришло более устойчивое и более определенное чувство.

Я еще не понимала тогда, что он любил меня, но боялся предъявить на меня права, хотя не раз так хвастливо об этом говорил. Его пугала моя молодость. Он то отдалялся от меня, то снова возвращался: так привязанную лодку то относит течением, то снова прибивает к берегу.

Он сам еще не знал, хочет ли он быть со мной или хочет остаться свободным.

Тем временем, где бы я ни была — в конторе, дома, с Эмили или с друзьями, — я жила в мире сладостных грез. Моим друзьям я уже не раз намекала о Нэде, не столько из хвастовства, сколько из неудержимого желания произносить его имя вслух.

Когда Эмили говорила: «Ты что-то не так часто видишься теперь с мистером Скелтоном, милочка, не правда ли?» — ее замечание вызывало у меня скорее радость, чем печаль. Ибо, говоря о Нэде, Эмили тем самым подтверждала, что он реален и существует не только для меня.

Айрис, однако, сразу поняла, что я одержала серьезную победу, и жаждала выведать подробности. Она только что порвала с Виктором, после ею же самой подстроенной ссоры, ибо ее мать не переставала твердить ей, что есть куда более выгодные партии. Избавившись от Виктора, она чувствовала себя несчастной, хотя и считала, что с точки зрения благоразумия поступила правильно.

Однажды вечером я ужинала у нее. Потом мы с ней и с ее матерью сидели в тускло освещенной гостиной.

Миссис Олбрайт была миниатюрной, элегантной, уже увядшей женщиной со странно любопытным и чувствительным носом, который, казалось, видел больше, чем ее глаза, и умел выспрашивать лучше, чем ее язык. Ее муж умер, когда Айрис было два года. Он был красивый, но слабый и безвольный мужчина, нуждавшийся в материнской ласке и заботе. Миссис Олбрайт с неистовой страстностью усыновила его. Вся ее жизнь сосредоточилась на нем. Когда он умер, ей ничего не оставалось, как столь же усердно, хотя и с меньшей нежностью, опекать свою красивую, но ветреную дочь.

Айрис, по натуре веселая и живая, в присутствии матери как-то вся сникала под тяжестью непомерного материнского тщеславия и несбыточных надежд. Своей полной неспособностью разделять их она приводила миссис Олбрайт в бешенство.