Памела Джонсон - Кристина

— Почему я должна была умереть? — Я привела ему статистику смертности от родов.

Он чертыхнулся.

— Смертность очень низкая, — заверила я его.

Он гладил меня по голове. Он только и мог сказать, что рад, что родился мальчик.

Когда принесли все еще крепко спавшего малыша с выбившейся из-под одеяльца светлой прядкой волос, с крохотными ручонками, сложенными под подбородком, Нэд едва взглянул на него.

— Очень мил, очень. Весь в тебя.

Он с трудом дождался, когда сестра унесла ребенка обратно и мы снова остались одни.

Тогда он начал говорить мне о своей любви и просил меня тоже любить его. Нам не повезло вначале, но теперь мы поправим наши дела, мы будем жить лучше, сможем вместе поехать отдохнуть.

Из первого чувства разочарования от того, что он не способен разделить мою любовь к этому крохотному, таинственному мальчугану, спящему в первый день своей жизни где-то вдали от меня, вдруг родилось чувство смутной радости, что ребенок принадлежит только мне и больше никому. И когда Нэд посмотрел на меня глуповато-робким взглядом Дики, не зная, уходить ли ему или еще остаться, я почувствовала к нему нежность более глубокую, чем угасшая любовь. Из кухни больше не доносился стук посуды, лишь, включаясь, гудел холодильник. В этой застывшей легкой тишине мне было приятно, что Нэд рядом и я держу его руку.

Первый сон новорожденного похож на сон путешественника в конце долгого пути — он покоен, глубок и безмятежен. Дитя находится на грани непонятного прошлого и столь же непостижимого будущего; оба распростерли над ним свои крылья. Но когда, отдохнувший, он покидает темноту и тепло воспоминаний, от них остается лишь положение, которое привычно принимает его тельце и сморщенные ручонки, тянущиеся под подбородок, — глаза его уже смотрят в будущее. Каждый день отмечен новыми успехами — это, может быть, всего лишь что-то едва уловимое во взгляде, или звук, такой тихий, что его едва расслышишь, движение пальцев, учащихся хватать, но еще не знающих, где найти предметы, за которые можно крепко уцепиться.

Как зачарованная, я следила, как менялся Марк (так мы назвали нашего сына), и готова была смотреть на него, не отрываясь, забывая о времени. Я хотела, чтобы Нэд видел, как бесконечно разнообразен был в сущности каждый день и как он отличался от другого. Но Нэд ничего не видел.

— Мне он понравится потом, когда подрастет, начнет говорить и хоть немножко ходить. Сейчас он просто клякса.

Это должно было звучать как шутка, но она приводила меня в отчаяние. Мне хотелось, чтобы он разделял со мной это новое состояние необыкновенных открытий, чтобы он подтверждал мои наблюдения, убеждал меня, что все это действительно так, а не мое воображение, что не только ежедневно, но ежечасно совершается процесс приближения к сознательному. Но Нэд не был способен на это. После долгого добровольного воздержания я снова была ему нужна. Пока я купала, кормила и укладывала ребенка спать, он нервничал и злился. Он хотел быть со мной, только со мной, так, словно у него и не было сына. Он с нетерпением ждал, когда я поправлюсь и снова смогу быть ему женой.

Нянька, жившая у нас первый месяц после моего возвращения из больницы, приводила его в бешенство. Это была огромная, усатая, умеренно болтливая особа, прекрасно справлявшаяся со своими обязанностями и откровенно презиравшая всех мужчин.

— Я буду чертовски рад, когда она наконец уберется отсюда, — сказал он, когда мы вместе следили из окна, как она выкатывает коляску с ребенком в садик перед домом. — Боже, как я буду счастлив, когда в последний раз увижу ее спину.

— А я нет, — ответила я, ибо все еще была слаба и с ужасом думала о том времени, когда все заботы о ребенке лягут на мои плечи.

Нэд как-то странно посмотрел на меня.

— Хочешь, я тебе скажу, почему ты против.

Я сказала, что это ясно без всяких объяснений.

— Нет, не ясно, — сказал Нэд, и лицо его вспыхнуло. — Но крайней мере постороннему человеку. Мне, конечно, все ясно.

Все, что он потом сказал, поразило и ошеломило меня. Как бы мы ни знали человека, мы никогда не угадаем, какую странную обиду он может носить в себе, какие пытки терпит, терзаемый подозрением. Иногда трудно понять, что толкает человека на разрушения, пока все, что накопилось в нем, не прорвется наружу в неосторожных словах, выдавая его с головой и бесповоротно изменяя наше представление о нем. Нэд заявил мне, что отлично понимает, почему я уклоняюсь от близости с ним. Потому что няньке противна сама мысль о близких отношениях между мужчиной и женщиной, она ненавидит ее и всем своим существом восстает против нее. С присущей мне чрезмерной деликатностью — по отношению к другим, но не к нему — я не соглашусь быть ему женой, пока нянька в доме. Он уверен в этом и читает это по моим глазам.

— Но не прошло еще и пяти недель! — запротестовала я. Я не знала, как еще оградить себя от этих чудовищных обвинений.

Нэд казался чужим, внушающим страх человеком.

— Но это еще не все, — сказал он. — Ты сама прекрасно знаешь.

Заплакал ребенок.

— Пусть его. Он орет, чтобы привлечь внимание. Ты обязана выслушать меня до конца.

Но я прошла мимо него в маленькую детскую и закрыла за собой дверь.

— Хорошо же! — выкрикнул он мне вслед.

Я слышала, как он подошел к телефону и набрал номер. Он с кем-то недолго беседовал, но я не слышала о чем: мне был слышен лишь его смех.

Он вернулся к этому разговору только после ужина, когда нянька ушла кое-что постирать для ребенка.

— Поскольку я тебе не нужен, я не собираюсь сидеть дома, как привязанный. Я ухожу и вернусь поздно. Не жди меня.

Я не спросила, куда он идет. Я решила, что ему хочется выпить с Гаррисом или еще с кем-нибудь из друзей. Но в эту ночь Нэд не вернулся домой. Я просыпалась каждый час, зажигала свет и смотрела на часы. В шесть нянька, как обычно, принесла мне ребенка и спросила грубоватым голосом:

— Одна?

Я сказала, что мой муж уехал по делам на сутки.

— Неужели? Что ж, нам всегда лучше без них, со всеми их приездами, отъездами, настроениями, капризами. Я завидую, что у вас такой чудесный ребенок, миссис Скелтон, но как подумаю, что вам пришлось вытерпеть ради этого!

— О, это было не так уж страшно, — сказала я, думая, что она говорит о родах.

— Нет, я не об этом, — сказала нянька с какой-то сладострастной мрачностью. — Я имею в виду кое-что другое.

Она следила за тем, как я кормлю Марка.

— Меня не так-то просто провести, миссис Скелтон, и я настаиваю, чтобы вы поговорили с врачом относительно прикорма. Наш малыш не набирает в весе, как положено, и, по-моему, это потому, что вы слишком нервничаете. Правда, у вас есть все основания для этого.