Памела Джонсон - Кристина

— Я сам позвонил ей. Я давно собирался это сделать, так как сразу понял, к какому сорту девиц она относится. И я не ошибся.

Все еще надеясь, что это неправда, я спросила, откуда ему известен номер ее телефона.

— Помнишь, она нам сказала, что у нее отдельная квартирка. Я порылся в телефонной книге и нашел ее телефон.

— Что же было дальше?

Сидя на стуле и крепко обхватив меня за колени, так, что я была на целую голову выше него, он рассказал мне, как пригласил Баба встретиться с ним у «Хетчетта», как потом проводил ее домой, однако не предложил ей того, что собирался предложить и чего она, несомненно, ждала от него: зайти к ней. — Я не мог так поступить с тобой. Но самое главное, что все это выглядит ужасно глупо. Я довольно сдержанно попрощался с ней и ушел. На последнем поезде метро доехал до Пикадилли, но оттуда мог добраться домой только пешком. Поэтому решил переночевать на Мэддокс-стрит у своих. Можешь проверить, если хочешь. — Он умолк. — Все это глупо, пошло, но это правда. Конечно, я должен был позвонить тебе, но я был зол на тебя.

Я услышала, как спрашиваю его, зачем он это сделал. Он поднял голову. Свет лампы упал ему на глаза, и они показались мне очень красивыми и чистыми. Руки его скользнули вниз.

— Потому что я безразличен тебе. Мне захотелось побыть часок-другой с кем-нибудь, кого я хоть чуточку интересую.

Я поверила ему. Бесспорно, все было именно так. В его рассказе звучала правда, хотя и очень банальная. На его лице я увидела надежду, что теперь, поскольку он мне все рассказал, неприятности рассеются как дым, произойдет чудо и мы снова будем счастливы, как в наши первые короткие дни после свадьбы.

Я же думала после всего, что произошло, наша жизнь не может быть прежней. Рано или поздно это повторится, да я и не вынесу больше такой жизни.

Я поняла, что потеряла последнюю способность ревновать. Мне следовало бы негодовать, страдать. Как ужасно, что я совсем неспособна на это. Исчезала последняя надежда, ибо, пока были хоть какие-то чувства, любовь или обида, была и надежда.

Но даже сейчас мне хотелось быть доброй и чуткой и не задевать его самолюбия. Однако, не удержавшись, я сказала.

— Мне действительно безразлично, Нэд. Я ничего не могу поделать с собой, милый. Я очень хотела бы, но не могу.

Он отпустил меня. Встав со стула, он яростно тряхнул головой. У него был вид человека, не знающего, что делать. Он посмотрел на банку с рыбками. Одна из них, ярко-красная, неподвижно застыла в воде, открыв бледный рот и прижав его к стеклу. Другая, бледно-желтая, лежала на дне. Нэд пальцем всколыхнул воду, и рыбки заплавали. Он пошарил в карманах, вынул бумажный пакет и положил его возле банки.

— Их надо кормить вот этим. Этот парень показал мне, как чистить аквариум.

Нэд бросил щепотку корма в воду, он разлетелся, как облачко бледной пыли, и стал оседать на дно.

— Голодные, как звери, — сказал он.

Он обнял меня и притянул к себе, чтобы я тоже могла полюбоваться рыбками.

— Ты сказала это просто так, — наконец промолвил он. — Конечно, просто так. Я знаю.

Марк был прелестным малышом, крепким, толстеньким и благоухающим, как свежее дыхание полей. У него были такие же, как у Нэда, голубые глаза, только в них светилась радость. Мягкие волосики на макушке напоминали по цвету новенький медный пенни. Цвет их постепенно менялся, как рожь на ветру. Со странным чувством удивления и страха смотрела я, как пульсирует кровь на его мягком темени. Он был «хорошим» ребенком, а это означало, что он не доставлял беспокойства: он хорошо ел, хорошо спал, а проснувшись, мог спокойно лежать под деревьями в саду перед домом, смотреть, как колышутся ветви и летают птицы, или играть серебряным колокольчиком, который подарила ему Эмили в день его крестин и который когда-то принадлежал моей матери.

Он был, как я уже сказала, «хорошим» ребенком, и все же первые восемь месяцев материнский сон всегда беспокоен. Хотя, покормив, я укладывала его спать в половине одиннадцатого и обычно он спал, не просыпаясь, до шести, а то и до половины седьмого утра, ночью я редко хорошо спала. Когда Марка совсем не было слышно, я пугалась: не уснув сразу, я часто решала, что вообще нет смысла засыпать, потому что скоро должен проснуться Марк. Уход за ребенком — утомительная процедура. Иногда мне помогала Эмили, но теперь она была какой-то рассеянной, с отсутствующим наивно-удивленным взглядом, словно перед нею парили сонмы ангелов в небесах; поэтому я просто боялась надолго оставлять Марка на ее попечении.

Нэд решил игнорировать мое признание, словно его и не было. Не будучи по натуре человеком жизнерадостным, он теперь играл роль бодрого, заурядного и скучного отца столь же бодрого, заурядного и скучного семейства. С энергичным и бодрым видом он расхаживал по квартире, насвистывал себе под нос, но в глубине его глаз пряталась тревога. Каждое утро и каждый вечер он заходил в детскую поглядеть на ребенка, протягивал ему палец и демонстрировал весь запас несложных фокусов, долженствующих изображать отцовскую нежность.

Ребенок — это «женское дело», заявлял он; он не понимает тех парней, которые соглашаются катать коляски. Лишь с трудом можно было заставить его взять на руки Марка, пока я готовила сухарики или апельсиновый сок. «Я уроню его», — говорил он. Он словно бы стоял в стороне, любуясь, слегка забавляясь, но придерживаясь твердого убеждения, что его роль в этом деле давно закончена.

Я очень уставала в эти дни, и меня мучило сознание безнадежности. Когда ребенок улыбался мне или крепко хватался за мой палец, мне казалось, я чувствую какую-то успокоенность; я черпала уверенность и поддержку в этом крохотном существе, которое даже не умело еще говорить. С ним я была счастлива, ибо его жизнерадостность и младенческая прелесть целиком захватывали меня. Временами я готова была молиться на него. Но в долгие вечера, когда Нэда не было дома или он сидел, вновь перечитывая свои старые книги, — похоже было, что его увлечение литературными новинками окончательно прошло, — я ловила себя на том, что безумно жалею себя.

Не знаю, почему считается позорным испытывать к себе жалость. Для меня это не является ни особой добродетелью, ни особым пороком — это вполне естественное чувство. Сочувствие других — в лучшем случае нечто неопределенное. Друг может искренне посочувствовать тебе, но, как только его собственные дела отвлекут его, он тут же забудет о твоем горе, и это вполне закономерно и нормально, хотя служит слабым утешением, если горе, не переставая, гнетет тебя день и ночь. Приходится самому жалеть себя, ибо никто не сможет сделать этого с большей искренностью и с большим постоянством. Именно это сочувствие собственному горю дает нам силы мужественно переносить его на людях. Вот молодец, пытается мать ободрить сидящую в зубоврачебном кресле девочку, которая отчаянно вопит при виде щипцов и зеркала врача; и, осознав, что ей предстоит перенести, девочка уже горда и, быть может, в ближайшие десять минут проявит настоящую, хотя и пустяковую храбрость.