Элиза Ожешко - В провинции

Последние слова Неменская проговорила уже в дверях, так как ее вызвал кто-то из прислуги. Винцуня осталась одна.

Опершись об оконный косяк, она глядела на луну, которая медленно плыла по чистому небу и заливала двор серебристым сиянием. В лунном свете лицо девушки казалось бледным и грустным, даже как будто слезинка блеснула в ее глазах.

— Почему мне так грустно? — прошептала Винцуня.

Она опустила голову, и по лицу ее потекли слезы.

— Почему мне грустно? — повторила она еще тише. — Он так любит меня, так любит… славный, добрый… А я… — и, сжав руки, жалобно воскликнула: — Думаю о другом!

И все ниже клонилась ее голова, как бы изнемогая под бременем стыда, а щеки пылали.

Наконец она выпрямилась, подняла лицо, и снова в глаза ей заглянула луна.

— Я его не знаю, — шептала одними губами Винцуня, — никогда с ним не говорила, а вот думаю о нем… Вижу его лицо в этих лунных лучах… Днем мне весело… мне кажется, что я еще ребенок, а приходит вечер… и я плачу…

Последние слова она выговорила сквозь слезы, закрыла лицо руками и тихо зарыдала.

Двое мужчин шли через рощу по протоптанной между Неменкой и Тополином тропе.

Вечер был прекрасный, хотя и прохладный. Свежий ветерок шевелил листья, среди листьев мерцали лунные блики. Понизу стлалась густая тень, в небе там и тут блестели звезды, в чаще царила торжественная тишина. Дорожка, по которой шли мужчины, ярко освещенная луной, вилась, как огромная серебристая змея, огибая кусты и молодые березки; отливала серебром и кора на березках, а листья дрожали под порывами ветра.

— Хорошо утоптана эта тропинка! — шутливо заметил пан Анджей. — Очевидно, Неменка и Тополин часто сообщаются между собой.

Болеслав рассмеялся.

— За последние пять лет не помню дня, когда б я там не побывал, насколько я знаю, в этом месте через рощу никто не ходит, так что тропинка эта исключительно мое произведение.

— Представляю себе, сколько мыслей и чувств связано у вас с ней.

— О, целый мир! Я ведь здесь знаю каждую березку и каждый куст, помню почти каждую кочку, поросшую мхом или травой. Это мои друзья, и когда я здесь прохожу, я всегда делюсь с ними своей радостью и своими надеждами.

— Как же вы счастливы, если можете делиться с этими немыми свидетелями вашей жизни только радостью и надеждой.

На этом их разговор кончился; остаток дороги они проделали в молчании, каждый думал о своем. Глаза Болеслава мечтательно блуждали среди вершин деревьев, льнули к лунным лучам и устремлялись по их нитям к небу; взгляд пана Анджея был уставлен в землю.

Какой-то проницательный, должно быть, физиономист заметил, что люди молодые, не измотанные жизнью, со свежей жаждой поэзии в сердце охотно глядят ввысь, в небо: напротив, пожилой человек, уже познавший горечь разочарований и схоронивший в своем сердце немало юношеских надежд, все чаще обращает глаза к земле. Молодость с ее светлыми порывами ищет взором ясного неба, старость приглядывается к тени, напоминающей о могиле.

— Все-таки довольно прохладно, несмотря на хорошую погоду, — сказал пан Анджей, поднимаясь на крыльцо тополинского дома и зябко потирая руки.

— Ветер легкий, но пронзительный, — ответил Болеслав и ввел гостя в свою гостиную.

На столе перед кушеткой горела лампа, затененная зеленым абажуром, а в камельке в углу комнаты пылал яркий огонь. Старый Кшиштоф усердно орудовал кочергой, сухие дрова трещали, и его белая, как молоко, голова с широким шрамом на лбу купалась в розовых отблесках пламени.

— Вот славно, знать, Кшиштоф догадался, что мы придем иззябшие, и развел для нас огонь, — весело сказал пан Анджей.

Кшиштоф самодовольно улыбнулся, а Болеслав ответил:

— Я люблю, когда в хате горит огонь. Всякому настоящему литвину мил священный огонь его очага. Кшиштоф, — обратился он к старому слуге, — чтобы поскорее нам разогреться, принеси-ка бутылочку того меда… знаешь какого.

Кшиштоф кивнул с понимающим видом и вышел. Вскоре хозяин и гость сидели близ камелька за столиком, на котором стояли рюмки и бутылка темного от старости меда.

— Рассказывала мне пани Неменская о том, что вы для нее сделали, — говорил пан Анджей. — Не сердитесь на меня, дорогой пан Болеслав, но я не могу не сказать, что это был с вашей стороны достойнейший доблестный поступок.

— Это был самый обыкновенный поступок, каждый порядочный человек так поступил бы на моем месте, — отвечал Болеслав. — Я видел, что пани Неменская не в силах справиться с хозяйством и что в Ближайшем будущем ее вместе с племянницей ждет неминуемое разорение и нищета. Вот я и помог ей советом и делом. Мне кажется, не много нашлось бы людей, который не сделали бы того же для осиротевших женщин и близких соседок.

— Кроме всего, вы еще занимались Винцуниным образованием, — с улыбкой вставил пан Анджей.

— О, если и это считать добрым делом, я за него вознагражден сторицей, а поскольку христианский закон запрещает брать мзду за добрые дела, не миновать мне на том свете кары за лихоимство. Зато теперь я стою, можно сказать, у райских врат. Да что там! Я уже в раю и жду лишь, когда надо мной распахнется седьмое небо.

Болеслав говорил смеясь, но в смехе его слышалось волнение, глубокое и счастливое волнение, рожденное желанием и надеждой.

Орлицкий приглядывался к своему приятелю с доброжелательным любопытством.

— Чем дальше я вас слушаю, тем яснее вижу, что вы безгранично любите свою невесту, — промолвил он, помолчав.

— Безгранично и безмерно, — с чувством отвечал Болеслав. — Подумайте, ведь я знаю ее с детства, она была для меня как солнечный луч, который изо дня в день озарял мою жизнь весельем, красотой и поэзией. И, право же, могу сказать по совести, что в какой-то мере я сам ее сотворил.

Когда она осиротела, она была хорошеньким и понятливым, но очень запущенным ребенком. Природа одарила ее добрым сердцем, красотой и той особой живостью ума, которая бывает так пленительна в женщине. Мои уроки, наши с ней беседы, наше ежедневное общение пробудили в ней мысль; я перелил в нее самого себя, я старался передать ей свои понятия, свои убеждения, все, чем жила моя душа. Я видел в ней прекрасное произведение природы и радовался, глядя, как на моих глазах раскрывается ее духовная красота и как вся она хорошеет с каждым днем.

И посмотрите, как странно иной раз складываются дела людские: недаром говорят, что пути провидения неисповедимы.

Когда я взялся опекать этих двух женщин, из которых одна была в годах, а другая — двенадцатилетняя девочка, — разве у меня были какие-то задние мысли и корыстные цели? Не было их и быть не могло. Никаких личных планов не строил я, и потом, когда наше общение стало постоянным, мне это и в голову не приходило, а единственным моим чувством было сердечное удовлетворение, потому что я видел, что труды мои идут впрок моим подопечным.