Элиза Ожешко - В провинции

Я любил Винцуню как младшую сестру, любил ее милую детскую непосредственность, живость, понятливость. Иногда, особенно на уроках или когда я бранил ее за шалости, я испытывал к ней почти отцовское чувство. И лишь спустя много-много времени настала минута, когда вдруг, неожиданно, я словно прозрел и какой-то голос в моем сердце сказал мне: вот оно, твое счастье, вот единственная женщина, которую ты будешь любить всю свою жизнь! Да, единственная, потому что я, хоть мне уже тридцать второй год, до нее ни одной не любил по-настоящему, и теперь мне даже странно подумать, что я мог бы когда-нибудь полюбить другую.

Болеслав замолчал, охваченный сильным волнением. Затем, глядя на огонь, словно там перед ним проплывали картины его воспоминаний, снова начал говорить.

— Это было год с лишним тому назад. Винцуне исполнилось пятнадцать лет, пошел шестнадцатый. Я все еще относился к ней как к младшей сестре.

Здороваясь и прощаясь, я всегда целовал ее в лоб, а случилось, и в губы. Это давно вошло у нас в обычай, еще когда мы заходили в Неменку с отцом, а Винцуне было лет пять-шесть, и так оно с тех пор и осталось. Мне нравилось, что мы ведем себя по-родственному, я любил Винцуню, но никогда не испытывал при ней ни малейшего волнения, я смотрел на нее как на ребенка и как ребенка целовал и учил. Однажды мы с ней сидели в беседке, той самой, где сегодня пили чай. Она шила, я читал ей стихи Мицкевича. Помню все, как сейчас, каждая мелочь навеки врезалась мне в память. На ней было белое платье, на голове венок из васильков, длинные косы свободно спадали на плечи. Я читал ей отрывок из «Пана Тадеуша» и сам так увлекся, что забыл обо всем на свете, даже о своей слушательнице.

Переворачивая страницу, я машинально поднял глаза и взглянул на Винцуню. И странное дело, я даже не мог отвести от нее взгляда. Она сидела рядом, руки с шитьем сложила на коленях и, откинув голову, внимательно смотрела на меня. Луч солнца скользил по ее белому платью, золотил васильки на голове, и глаза у нее были такие голубые… Такого цвета должно быть небо Италии, столько раз воспетое поэтами, а в зрачках ее блестели две золотистые искорки.

Помню, в голове сверкнуло: «Какая она красивая!» — и жгучая боль пронзила мне виски. Это было мучительное ощущение. Сердце учащенно забилось. Это было как откровение, как магнетический удар, который вдруг сотрясает спокойно спящего человека. Винцуня, видя, что я странно смотрю на нее, положила свою руку на мою и сказала: «Читайте же, почему вы не читаете, это так прекрасно!» Я весь задрожал от ее прикосновения. Попробовал читать дальше — и не мог, бросил книжку и, не сказав ни слова, вышел из беседки. Не знаю, что она тогда обо мне подумала, я был как в чаду.

Я тогда ни о чем не думал и не отдавал себе отчета в своем состоянии, только чувствовал инстинктивно, что со мной происходит что-то небывалое, словно некая неизведанная сила вступила в меня, от ее напора буквально спирало дыхание в груди и какие-то молнии вспыхивали в мозгу. Так я и ушел, не простившись ни с Винцуней, ни с ее теткой. Они решили, что я вдруг занемог, и прислали справиться о моем здоровье. Но посыльный не застал меня дома, я весь день бродил по роще, по полям и лугам, пытался прийти в себя и не мог.

На следующее утро я пришел в Неменку. Здороваясь с Винцуней, хотел, как обычно, поцеловать ее, но когда я взял ее за руку и посмотрел ей в глаза, у меня закружилась голова, застучало в висках, и я быстро отвернулся. Что-то я говорил ей, уж не помню что, а про себя думал: «Я люблю ее!» Да, именно с той минуты я полюбил ее как женщину.

Почему с той минуты? До сих пор не пойму, да наверное, и никто не понимает, как и отчего вдруг вспыхивает любовь и в мгновение ока овладевает человеком, когда он меньше всего ждет этого. Может, это Мицкевич, которого я читал под открытым небом и сияющим солнцем, так настроил меня? Может, тоска по любви давно зрела в моем сердце и ждала только случая, чтобы вырваться наружу? Не знаю; важно то, что с тех пор Винцуня стала для меня святыней, чем-то невыразимо светлым и прекрасным, таким, к чему всеми силами стремишься приблизиться и не смеешь. С тех пор я так ее полюбил, что, если бы довелось потерять ее… о, не могу даже подумать об этом, одна эта мысль сводит меня с ума…

— Да такой мысли и допустить нельзя! — воскликнул пан Анджей. — Какая женщина, которую любят так, как любите вы, не ответит взаимностью на ваше чувство, не оценит благородство вашего сердца? Разве такая, что вас не стоит…

— Да, — сказал Болеслав, — я уверен, что она меня любит, что она будет моей, она уже и сейчас моя всеми помыслами и всем сердцем. И, однако, знаете ли? Иногда какое-то тревожное чувство томит меня; это избыток счастья… он меня пугает, такое полное счастье, кажется мне, не может быть долговечным.

— Вы его заслужили.

— О, я получу больше, чем заслужил, если тут вообще можно говорить о заслугах. Вы себе не представляете, в каких сказочных красках рисуется мне мое будущее. Добрая, мыслящая и любимая жена — да это же благословение Божье, это каждый день в радость, да что день — каждая минута! Представьте себе, сколько жизни, движенья, веселья принесет с собой это милое существо в мою отшельническую берлогу. Дом наполнится звуками ее песенки, она ведь, точно жаворонок, распевает без умолку. Когда я буду возвращаться с поля, она всегда меня встретит, веселая, добрая, красивая, всегда разделит со мной мои заботы, утешит в тяжкую минуту. Посмотрите, вот милые ее предвестники, — этот цветок, эту скатерть, сплетенную ее руками, — это она мне дала! Ее еще нет, но в доме уже чувствуется дыханье женщины, и как же это греет мою душу! Скажите сами: если у порядочного и мало-мальски мыслящего человека есть поле деятельности, которое ему дорого, а в доме — женщина, которую он любит, — да разве это не рай земной?

С минуту Болеслав молчал, глаза его горели. Затем он снова заговорил:

— Да, конечно, я мечтаю о личном счастье, но смотрю на это не только с личной точки зрения, а более широко. Мужчина, думается мне, будь он честнейший труженик и самый порядочный человек, не выполнит свой долг перед обществом до конца, если он не позаботится о продолжении рода. Личная деятельность человека — это много, но этого недостаточно, надо еще и других научить делу. А кому же легче всего передать все, чем жива твоя душа, если не собственным детям? Кому, если не своим сыновьям, завещать свою совесть и честь, любовь к отчизне и труд ради ее блага? Узок круг моей деятельности, верно, но как ни мала моя задача на этой земле, я хотел бы ее кому-нибудь оставить. Труд муравья незаметен, и, однако, поколения муравьев гору могут сдвинуть с места. Впрочем, возможно, что мои сыновья избрали бы себе другие пути, более широкие; как бы то ни было, я уверен, что сумел бы сделать из них честных людей и граждан, полезных своей стране, в какой бы области они ни работали. Вот то, что я думаю об отцовстве, а с этими моими мыслями и мечтами неразрывно связан и господствует над ними один и тот же образ — образ той, что должна не только стать моей радостью, усладой всей моей жизни, но еще и помочь мне осуществить высшую цель ее, извечную надежду запечатлеть себя в других, которые будут жить, мыслить и чувствовать, — нет, не так, как я, но так, как я хотел бы жить, мыслить и чувствовать!