Элиза Ожешко - В провинции

Александр слушал рассказы Неменской одним ухом, его внимание было поглощено тихой беседой между женихом и невестой; он искоса все поглядывал в их сторону, краснел, хмурил брови и, как только Неменская замолчала, тут же обратился к Винцуне:

— Я видел в соседней комнате фортепьяно, вы, наверно, играете? Могу ли я просить вас?..

— О, я играю так плохо, — смущенно отвечала Винцуня.

— Но я слышала от пани Сянковской, — вмешалась тетушка, — что вы, пан Александр, прекрасно поете. Окажите же любезность, доставьте нам это удовольствие.

— Честно говоря, сударыня, я сегодня не в голосе, — начал было отказываться Александр, — правда, я брал уроки пения в Варшаве, но боюсь, что сегодня у меня ничего не выйдет!

— В Варшаве! Тогда тем более…

— Право, не знаю… — все еще сопротивлялся Александр и смотрел на Винцуню.

— Спойте что-нибудь, — несмело проговорила девушка, не поднимая глаз.

— Воля женщины — закон! — Александр встал. — Се que femme veut, Dieu le veut, — прибавил он по-французски, старательно выговаривая слова.

Этой фразой он также был обязан знакомству с пани Карлич и не замедлил щегольнуть ею, не заботясь, знают ли здесь французский язык.

Все перешли в соседнюю комнату, ярко освещенную горевшей на столе лампой.

Александр сел за фортепьяно, откинул волосы и взял несколько аккордов, затем чистым и приятным, хотя совершенно не поставленным голосом спел популярный романс «Почему так бьется сердце?». Сначала он манерничал, пел «с надрывом», закатывал глаза к потолку, но потом остановил их на Винцуне, стоявшей неподалеку, и продолжал смотреть на нее, пока не допел последнюю строфу:

Эти слова он спел без гримас, горячо, сильно, с чувством, подкрепляя его выразительным взглядом, которого не сводил с Винцуни.

Ничем мужчина так легко не тронет сердце молодой, неопытной и впечатлительной девушки, как песней, спетой пусть неумело, но с огнем, пусть необработанным, но красивым и звонким голосом. Каждый звук песни несет с собой искорку чувства и проникает в девичью грудь. Искра за искрой, и вот уже внутри затлелся уголек. И голос уж умолк, а отзвуки песни все еще тревожат, все еще дрожат в ее груди, и э тот внутренний трепет выдает себя блеском глаз, ярким румянцем на щеках. Девушка взволнована, хоть она и пытается скрыть свое волнение, девушка сама готова запеть, вторить песне мужчины если не голосом, так сердцем. Наутро, очнувшись от своих снов, она пойдет поглядеть на свои цветы и будет стоять среди них в задумчивости, а губы ее, увлажненные каплей росы, упавшей с ветки, безотчетно повторят вчерашнюю песенку, и вместе со звуками песни вновь вспыхнут в груди вчерашние искры, и вспыхнет тоска, и вспыхнет любовь, которую она уже чувствует, хотя, может быть, еще долго сама не будет знать об этом.

Александр кончил петь, а Винцуня, бледная, с опущенной головой, продолжала стоять, опершись на спинку стула. Неменская одна рассыпалась в благодарностях и похвалах; затем она обратилась к Болеславу с расспросами о настоятеле и об общих знакомых. Александр подошел к Винцуне.

— Пора ехать, — сказал он, вынимая красивые золотые часы с множеством звенящих брелоков, — хотя, видит Бог, не хочется мне уезжать отсюда. Мне кажется, будто я побывал в раю.

— Очень рада, что вам понравилось в Неменке, — ответила девушка, поднимая глаза.

— Поверьте, — тихо, взволнованным голосом проговорил юноша, — поверьте, что часы, которые я здесь провел, я считаю счастливейшими в моей жизни. Но я чувствую, что потом мне будет грустно, очень, очень грустно…

Он быстро отвернулся, как бы желая скрыть от Винцуни избыток волнения. Спустя несколько минут он начал прощаться с хозяйкой дома, которая в самых приветливых и любезных выражениях пригласила его почаще заезжать в Неменку. Тут ей пришлось выйти по какому-то хозяйственному делу, и Болеслав, как свой человек в доме, проводил гостя до самого крыльца.

Когда бричка, стуча колесами, выехала из ворот, Болеслав вернулся в комнату. Винцуню он застал на том же месте, на котором оставил, выходя. Она стояла не шевелясь, не отрывая глаз от земли, с бессильно повисшими руками и так о чем-то задумалась или замечталась, что не слышала даже, как Болеслав подошел к ней.

Он взял ее за руки.

— Винцуня, — сказал он, глядя ей в лицо, — теперь, когда посторонних нет, скажи мне, что с тобой? Никто, кроме меня, не услышит.

— Да ничего, — ответила Винцуня, осторожно высвобождая свои руки из рук жениха. — Голова немного болит, — добавила она, — пойду в свою комнату. Спокойной ночи.

— Как? Ты уже уходишь к себе? Так рано? Я думал, мы сегодня еще почитаем, я привез от священника интересную книгу.

— Не могу я сегодня читать… пойду, — проговорила тихо Винцуня и медленно двинулась к двери, а Болеслав глядел на нее с удивлением и грустью.

Вдруг она повернулась, быстро подошла к жениху и, протянув ему руку, прошептала:

— Пан Болеслав, вы не сердитесь на меня, правда?

— Я? Сердиться на тебя? — воскликнул Болеслав, обнимая ее и прижимая к груди. — Милый мой ангел, но за что же?

Винцуня подняла голову и смотрела на него ласково и со странной жалостью. Вдруг две слезинки блеснули на ее ресницах.

— Ты такой добрый… добрый… — шептала она, — я так тебе обязана… Ты был мне отцом, братом, опекуном… Все, что я знаю, — все это благодаря тебе, тебе… Ох, какая же я неблагодарная!..

Слезы падали с ресниц и текли по щекам.

— Винцуня, что с тобой? — воскликнул Болеслав, еще крепче прижимая ее к себе. — К чему ты это вспоминаешь, в чем упрекаешь себя? Не заболела ли ты? Ты вся дрожишь, бледна, а руки горячие… Боже мой! Когда же наконец я стану твоим мужем?! Тогда бы я мог оберегать тебя ежечасно, ежеминутно и так тебя любить, так заботиться о тебе, чтоб ни единая тучка не смела омрачить твое лицо и никакие печальные мысли не тревожили сердце!

При последних словах Болеслава Винцуня вздрогнула всем телом.

— Ты нездорова, моя единственная, — повторил, глядя на нее, Болеслав. — Пойди, ляг. Завтра тебе, наверно, станет лучше.

Она пошла медленно, молча. Он проводил ее до дверей спальни и тут, поцеловав одну за другой обе ее руки, серьезно сказал:

— Если тебя действительно гнетут грустные мысли, гони их прочь! Помни, что рядом есть человек, который любит тебя так, как должен любить настоящий мужчина, — больше, чем себя самого… твой верный страж, в любую минуту готовый защитить тебя. Ступай и спи спокойно, мое дитя, надеюсь завтра увидеть тебя здоровой и веселенькой.

Слова «мое дитя» Болеслав произнес с истинно отцовским чувством, так, словно он в самом деле был вправе обращаться со стоявшей перед ним молоденькой девушкой по-отцовски. Что ж, он чувствовал себя отцом ее души, и это было справедливо.