Элиза Ожешко - В провинции

Туман давил и проникал внутрь, мысли, чувства, вся его жизнь распадалась в этом тумане надвое: на прошлое и будущее.

В это миг его навестило предчувствие, призрак несчастья заглянул ему в глаза… Туман, отделявший прошлое от будущего, превратился, казалось, в холодное железо, неумолимо вонзавшееся в его грудь.

Болеслав продолжал стоять около двери, опустив голову и почти не различая, что творится вокруг. Внезапно он увидел перед собой Винцуню, а рядом с ней Александра, по другую руку которого стояла черноокая красавица вдова. Исполняли краковскую фигуру мазурки.

По окончании фигуры Александр вместе с обеими партнершами танцующим шагом подбежал к Болеславу и спросил:

— Огонь или зефир?

— Я не танцую! — ответил Болеслав.

— Не танцуете?! — удивленно и с насмешливым состраданием воскликнул Александр и тут же обратился к стоявшему рядом молодому человеку: — Огонь или зефир?

— Огонь, — ответил тот, и Александр, с поклоном передав ему пани Карлич, снова стал танцевать с Винцуней.

Итак, она называлась зефиром.

Болеслав грустно задумался. Да, много лет она была и для него ветерком, который освежал его разгоряченное лицо, когда он после целодневного труда приходил в ее скромное жилище, она была тем тихим предрассветным шелестом, который обещает ясное утро, а затем и ясный жаркий полдень, кипящий жизнью и деятельностью.

Где же оно, это сладостное дыхание весны? Теперь оно ласкает другого, и этот другой жмет Винцуне руку и так глубоко заглядывает ей в глаза…

И вновь его сердце сжалось предчувствием, еще отчетливее и больней, хотя причины Болеслав не понимал. Ему лишь казалось, что он видит, ясно видит, как опускается туманная завеса, все ниже, ниже… и между прошлым и будущим разверзается бездна.

Вдруг чья-то рука легла на его плечо и сзади послышался голос:

— Вот он где, пан Топольский! Дорогой, а что же там в газетах-то слышно? Вы их читаете, рассказали бы и мне, грешному, а то я за хозяйством света Божьего не вижу.

Обернувшись, Болеслав увидел румяного и коренастого владельца соседней деревушки, который стоял перед ним, поглаживая обширную лысину.

Заговорили о политике, и Болеслав вместе с соседом покинул зал. Их разговор привлек внимание нескольких серьезных людей, подошли даже две-три пожилые женщины, и вскоре все вместе засели в гостиной и долго беседовали под отдаленные звуки музыки, доносившиеся из танцевального зала.

Когда Болеслав, улучив удобную минуту, оставил собравшееся вокруг него общество и снова занял свой наблюдательный пост в дверях зала, там все еще гремела нескончаемая музыка.

Винцуня стояла посередине зала, в кружке молодых людей, которые с напряженным вниманием следили за каждым ее жестом. Девушка, приподнявшись на цыпочки, поглядела на них с лукавой улыбкой, подняла руку, в которой держала платочек, и, слегка помахав им, бросила. Молодежь с криком кинулась к лоскутку белого батиста, но всех опередил Александр, он проворно схватил платочек, все расступились, и Винцуня протянула ему руку. Он увлек ее за собой снова танцевать, но вскоре они остановились. Не отнимая руки, Винцуня ему что-то сказала. Александр воскликнул:

— Все пары в круг!

Это означало, что мазурка приближается к концу. В мгновение ока образовался большой круг.

— Шен де дам! — громко скомандовал Александр; разумеется, это он был распорядителем танцев.

Пестрые платья сдвинулись в колеблющийся ряд, и С минуту было видно лишь мельканье белых рук, которые тянулись то к одному, то к другому из кавалеров.

— Контр-шен! — снова раздался звонкий голос Александра.

Кто-то ошибся, началась забавная кутерьма, танцоры не знали, куда идти, что делать, кавалеры искали своих дам, дамы — кавалеров. Винцуня громко смеялась, наблюдая всю эту суету; ей самой не пришлось суетиться, Александр нашел ее мгновенно и был при ней, держал ее за руку. Смех девушки прозвучал среди общего смеха и гула, точно звон серебряного колокольчика, и донесся до Болеслава; одновременно он услышал голос Александра, который, лихо пустившись в пляс, кричал другим парам:

— Мазурка!

«Как ей весело, — думал Болеслав, глядя на расходившихся танцоров, выкидывавших самые невозможные коленца. — Почему же я не умею веселиться так же, как она?» И он впервые ощутил, как глубоко отличны его духовный мир и ее, впервые почувствовал себя слишком серьезным для этой девушки, и какой-то невнятный голос шепнул ему: «Ты уже человек, а она — ребенок!» — «Но ребенок любимый, ребенок, с которым издавна связана вся моя жизнь, вся моя будущность!» — мысленно простонал Болеслав и в эту минуту снова услышал голос Александра:

— Променад!

Он поднял голову. Пары, одна за другой, медленно скользили по залу; слышался шорох женских платьев, разговаривали вполголоса. Винцуня шла, опираясь на руку Александра; проходя мимо Болеслава, она задела его краем платья, но не заметила, ее лицо было обращено к юноше, который вел ее, и тихо что-то говорил, и глядел ей в глаза… таким жадным, таким пламенным взором…

— На колени! Каждый кавалер перед своей дамой! — в последний раз скомандовал Александр; все остановились, и мужчины стали опускаться на колени.

Болеслав стоял в дверях и смотрел, как Александр преклоняет колено перед Винцуней; он прильнул к ее руке долгим поцелуем, а в глазах девушки, устремленных на его склоненную голову, вдруг сверкнули две молнии и тут же исчезли, погашенные слезами волнения.

Вся кровь вскипела в Болеславе. Лицо его побагровело, затем страшно побледнело, он сделал такое движение, как будто хотел броситься к Винцуне, но сдержался и, чувствуя, что у него слабеют ноги, прислонился к стене. Тут кто-то слегка толкнул его.

Болеслав оглянулся и увидел лакея, разносившего прохладительные напитки. Он схватил с подноса стакан лимонада, залпом осушил его, повернулся и быстро прошел в почти пустую столовую, где как раз накрывали к ужину. Здесь было тихо, прохладно, и через несколько минут его волнение немного улеглось. Он даже усмехнулся и спросил себя: да что, собственно, случилось? Если уж Винцуня поехала на бал, так не для того же, чтобы смирно сидеть у стены. И что же тут удивительного, если семнадцатилетняя девушка танцует с увлечением и что ей приятно танцевать с самым ловким из присутствующих здесь молодых людей? Болеславу стало стыдно за себя. «Неужели я способен ревновать и мучить подозрениями себя и ее? — подумал он. — Нет, это было бы недостойно моей глубокой и серьезной любви к ней — моей веры в ее привязанность ко мне; это недостойно мыслящего человека!» Размышляя таким образом, он постепенно успокаивался, но чувствовал, что на душе у него нехорошо. Весь этот шум и гам, это бесшабашное веселье были противны его натуре, возвышенной и самоуглубленной. Значит ли это, что он выше всего ценил свой покой и отшельничество, которыми человек отгораживается от мира? О нет! Болеслав любил людей, он глубоко чувствовал свою связь с родной страной и с остальным миром, мог бы, наверное, и он радоваться шумным собраниям — но каким? Быть может, он с радостью и гордостью заседал бы в кругу людей, призванных способствовать общественному благу, и смело возвысил голос в защиту того, что считал правильным и достойным. Быть может, ему не претил бы даже и звон оружия, и стук лошадиных копыт. Но танцы, но слова, пустые, как мыльные пузыри, и легкие, как мотыльки, но весь этот дым влюбленности, тщеславия, кокетства и злословия — это было не для него.