Ева Наду - И пусть их будет много

Она играла вдохновенно: смеялась, сносила, считала очки. Людовик с удовольствием наблюдал за тем, как она держалась, как гибко склонялась вперед, чтобы взять прикуп, как легким движением сбрасывала карты.

Она играла прекрасно — это было ясно как день. В ином случае он никогда не обратил бы внимания на то, что она, — какая нелепость! — приготовилась сбрасывать такого нужного ей бубнового короля. Заметил и молча придержал пальцем карту.

— Не разбрасывайтесь королями, моя дорогая, — шепнул ей на ухо.

Она взглянула на него без тени смущения.

Улыбнулась:

— Простите, ваше величество. Я так неловка. И так плохо играю…

Эту партию она выиграла.

Он вспоминал ее взгляд и улыбку весь следующий день. "Вот ведь хитрая, маленькая женщина!" — думал Людовик. И не знал, сердится он или восхищается ею.

Вечером, уже собираясь отойти ко сну, король отослал прочь придворных, наказав найти и пригласить к нему Филиппа де Грасьен. Когда тот явился, король, облаченный в ночную сорочку и халат, пытался размышлять в одиночестве о перспективах развития колоний. Но в памяти его то и дело всплывало: "Я так неловка, ваше величество…"

Ветер играл портьерами.

Филипп стоял подле короля и ждал, когда тот заговорит.

— Помните, Филипп, как детьми мы любили прятаться? Как увлекательно было сидеть тихонечко за тяжелыми шторами и слушать, о чем говорят люди, когда думают, что их не слышат.

Ответил:

— Да, ваше величество. Говорят, это и теперь занятие небезынтересное.

Филипп улыбнулся, вспомнив знаменитое королевское: "А вот и наш султан идет!"

Это случилось в Компьене. Оскорбительное для Мазарини восклицание вырвалось из уст Людовика, когда кардинал проходил в сопровождении огромной свиты по одной из галерей дворца.

Разумеется, тогда Людовик всего лишь повторил сказанное когда-то в сердцах его камердинером. Повторил по малолетству и легкомыслию.

Мазарини многие не любили. "Проклятый итальяшка" — шептали иные при дворе, не умея сдержать ненависти. И этого Людовик не мог не видеть, не слышать, не замечать.

Зато уже тогда Людовик умел ценить доброе к себе отношение. Как ни старалась королева-мать, ей не удалось добиться от сына признания, чьи это слова он так неосторожно повторил.

Имя Лапорта произнесено не было. Молчали и они: юный Филипп и его друг Жосслен.

Гнев Анны Австрийской и Его Преосвященства они пережили, сохранив привязанность короля и общие воспоминания.

Людовик жестом предложил Филиппу сесть.

— Мы сегодня изучали составленный вами отчет, — сказал. — Я доволен вами, Филипп. Вами и вашим другом, Мориньером. Вы много трудитесь на благо Франции и вашего короля. И ваши старания не останутся без внимания.

Филипп де Грасьен склонил голову.

— Присаживайтесь, друг мой, — повторил король. — Я хотел бы, чтобы вы рассказали мне о жизни в Новой Франции. Я хочу знать, как там живется моим добрым французам.

Пробило полночь, а Людовик все не отпускал его. Слушал внимательно, составлял в воображении картины далекой жизни, и глаза короля горели непонятным Филиппу огнем.

Уже начало светать, когда Людовик согласился прервать повествование:

— Вы великолепный рассказчик, — произнес глухо. — Я представляю теперь все так, будто сам побывал там.

Помолчал несколько долгих минут. Потом произнес:

— Я слышал, вы не слишком довольны вашим супружеством?

— Сознаюсь, сир, иногда я устаю от сумасбродств моей жены.

Людовик кивнул.

— Жизнь, мой милый Филипп, — бесстрастный ремесленник. Она без устали шлифует людей, — всех, без разбору. Из одних в итоге получаются бриллианты, другими — и дороги не вымостишь. — Он махнул рукой. — Вы жалуетесь на чрезмерную живость ума вашей жены, а между тем, не хотите же вы сказать, что желали бы получить в жены вместо вашей теперешней супруги холодную и бесчувственную рыбу? Ну, например, мадемуазель Дюнуа. Помните, как детьми яростно дергали мы ее за волосы? А она хлопала белесыми ресницами и только всхлипывала, всхлипывала… Научись она тогда давать отпор обидчикам, — кто знает? — возможно, жизнь ее сложилась бы иначе.

Король взял со столика перстень с огромным желтым бриллиантом, покрутил его так и эдак, полюбовался игрой света в бесконечных гранях. Снова опустил перстень на край стола. Потом обернулся к Филиппу:

— Ваша жена — бриллиант. А бриллиант никому ничего не должен. И оправе, в которую он вставлен, — тоже. С этим придется мириться.

По небу ползли тяжелые тучи. Где-то вдалеке громыхал гром. Было душно.

Но Клементина, несмотря на это, радовалась прогулке.

Она забыла об усталости в тот самый момент, когда только опустилась в седло. Девочка, привыкая к новой хозяйке, некоторое время еще фыркала, танцевала, перебирала ногами. Потом успокоилась, почувствовав уверенность всадницы.

Сначала Клементина ехала шагом. Затем увлеклась, стала пускать лошадь рысью, потом галопом.

Густо пахло теплой землей и медоносами. В высокой траве, по обеим сторонам дороги, стрекотали кузнечики. Из-под копыт лошади, когда Клементина пускала Девочку по траве, взвивались тучи насекомых.

Справа ровной изгородью рос кустарник, слева уступами поднимался вверх массив светло-серого песчаника.

Клементине вспомнилось детство, когда она могла целыми днями скакать верхом по холмам и перелескам. Она возвращалась домой в глубоких сумерках, для того только, чтобы наскоро перекусить, чем придется, и уснуть, едва добравшись до кровати.

Тетушки протестовали, как умели. Они настаивали, чтобы Клементина являлась домой к обеду: "Ребенок должен подчиняться правилам". Мать бранила ее за неаккуратность и ободранные коленки. Отец же только улыбался, когда его дочь возвращалась с прогулок вся чумазая и счастливая.

Он лучше других понимал эту ее любовь к свободе и лошадям. И порой даже, когда ему приходило желание промчаться по полям верхом наперегонки с ветром, брал ее с собой.

Так что Клементина, несмотря на долгую вынужденную паузу в общении с этими чудесными животными, — в Новом Свете ездить верхом ей не довелось, — не чувствовала никакого беспокойства. Она и теперь прекрасно понимала лошадь и наслаждалась возможностью ощутить себя единым с ней целым. Единственное, что доставляло ей неудобство — дамское седло. Привыкнув в детстве и юности ездить по-мужски, Клементина никак не могла примириться с новой для нее, неудобной, посадкой.

Ехать рядом с каретой Клементине было скучно. Так что довольно быстро она взялась расширять свое личное прогулочное пространство. Она обследовала каждое ответвление дороги, она уезжала и возвращалась, подавала лошадь вперед, чтобы через минуту-другую развернуть ее и с той же скоростью мчаться обратно. Ансельм де Ларош, которому Филипп поручил охранять госпожу, долго следовал за ней по пятам, как привязанный. Он порядком устал от этих бестолковых перемещений. Стал отлынивать, все чаще задерживался близ кареты, следил за Клементиной издалека.