П. Паркер - «Великолепный век» Сулеймана и Хюррем-султан

Округлый силуэт снова опустился на диван; Сулейман заметил, как она дрожит от волнения.

Ибрагим продолжал в ужасе смотреть на полог.

Откинувшись на спинку дивана, Сулейман смотрел в окно и обдумывал слова любимой. Он улыбнулся, глядя, как маленькая желтая птичка прыгает по земле, а затем, громко рассмеявшись, подошел к Ибрагиму и снова поднял его с пола.

— Ибрагим, ты доблестно сражаешься и занимаешься государственными делами. Ты мой самый близкий друг. Но слова, которые мы с тобой только что услышали, как будто слетели с уст самой Девы Марии, благочестивой Марьям. Пусть будет так, и отныне меня будут звать Кануни — Законодателем. Все, кто проживает в пределах Стамбула, должны жить в мире.

Ибрагим поклонился и, не говоря более ни слова, вышел.

Давуд сидел на полу, прислонившись к дивану, и наблюдал за тем, как другие аджеми-огланы играют в кости.

— Сейчас мне повезет! — крикнул Джем, в очередной раз бросая пять кубиков о стену.

— Как же, повезет… Когда рыбы начнут лазить по деревьям, мошенник! — ответил ему Талип.

— Ух ты! — радостно завопил Джем, когда на всех пяти костях выпало одно и то же число.

— Должно быть, твой отец был скорпионом, — проворчал Ясар, доставая из кисета последний дукат и бросая к кучке, лежащей перед Джемом.

— Ну, кто сыграет со мной? — ухмыляясь, спросил Джем, придвигая к себе кучу дукатов.

— Я, — ответил Давуд. — Лишнее довольствие мне не повредит.

Они бросили кости и быстро заполнили первые пять клеток. В следующий бросок у Давуда выпало четыре шестерки. Глаза его расширились.

— Объявляю ямб, друг мой! — Он еще раз бросил последнюю кость. Она отскочила от стены, запрыгала по полу — и вышла пятая шестерка.

— Да проклянет Аллах твою предательскую бороду!

Давуд только усмехнулся.

Игра шла бойко; вскоре все дукаты, лежавшие перед Джемом, перекочевали в кожаный кисет Давуда.

— Иди полежи рядом со мной, пока я пересчитываю выигрыш, — позвал Давуд друга.

Джему не хотелось слезать с дивана, но все же он придвинулся и положил руку на широкие плечи друга. Давуд, пересчитав выигрыш, подмигнул и вернул другу пять дукатов. Джем рассеянно провел пальцами по густым каштановым волосам Давуда.

— Говорят, на следующей неделе мы выступаем на Белград, — сказал он.

— Да, — ответил Давуд. — Не хочется покидать Эндерун, но, если долг зовет нас на север, мы должны отправиться туда.

— Ха, друг мой, ты сможешь остаться во дворце в единственном случае — если станешь ичогланом, телохранителем султана.

— Что это значит? — спросил Давуд, убирая последние монеты.

— Я знаю, друг мой, что твое сердце находится за стенами гарема, — прошептал Джем. — Но разве ты не понимаешь, что тебя, как аджеми-оглана, а потом янычара, могут на много лет услать вдаль от этих стен? Тебя даже могут отправить на средиземноморский флот или в провинцию на границе империи, и твоя нога никогда больше не ступит за стены Топкапы!

Разум Давуда отказывался мириться с такой судьбой.

— Но я должен оставаться близко от… от султана и дворца.

Джем придвинулся ближе и, прижав губы к самому уху Давуда, тихо прошептал:

— Есть еще один путь. Ты можешь добровольно записаться в обучение для того, чтобы потом стать гаремным агой… Тогда, и только тогда ты окажешься вблизи от своей цели.

На миг Давуд задумался. Вспомнил улыбку Александры; прикосновение ее руки, тепло ее губ во время их единственного поцелуя в горящей кузнице. Мысли его приняли другое направление. Сейчас уже поздно что-либо менять; ему придется принять участие в белградском походе…

Проведя бессонную ночь, Давуд отозвал Джема в сторону, чтобы поговорить наедине.

— Друг мой, я пойду с тобой на Белград, но после победы непременно добьюсь встречи с главным белым евнухом и запишусь на обучение, чтобы стать агой… Я должен любой ценой быть здесь, в Стамбуле, в Топкапы. Я не допущу, чтобы меня перевели на дальние границы империи! Я готов пойти на любые потери. Моя любимая находится здесь.

— Как скажешь, и да пребудет с тобой удача, — ответил Джем, ведя друга в хамам для утреннего омовения.

На середине двора он вдруг остановился и схватил Давуда под локоть. Заглянул в глаза другу и озабоченно прошептал:

— Надеюсь, ты понимаешь — чтобы стать агой, тебе придется сделаться евнухом?

Давуд выдержал взгляд Джема и ответил:

— Да.

Белград находился на полпути между Стамбулом и Веной.

— Ах, Вена! — задумчиво говорил Сулейман, обращаясь к Ибрагиму и великому визирю. — Рано или поздно это золотое яблоко окажется в моем саду! — Он пришпорил коня и галопом поскакал на вершину холма. Его приближенные постарались не отставать.

С вершины Сулейману открылся великолепный вид на долину, окаймленную величественными соснами и широкими базальтовыми плитами. Внизу, среди пышных пастбищ и возделанных полей, нес свои воды Дунай. Сулейман пробежал взглядом по девяностотысячной армии янычар, маршировавшей по обоим берегам великой реки к Белграду. Несмотря на неровности местности, они не нарушали строя. Как всегда, при взгляде на них султан просиял от гордости. Вся долина полнилась грохотом барабанов военного янычарского оркестра.

Шестьдесят шесть барабанов, таких больших, что из Стамбула их везли в каретах, каждую из которых тащила четверка лошадей, издавали оглушительный шум. Их грохот отдавался от базальтовых скал и достигал осажденного города, напоминая силой и тревогой канонаду. Для слуха Сулеймана эти звуки были сладчайшей музыкой.

Над парапетами крепости показались клубы белого дыма. Защитники принялись обстреливать янычар из пушек. Не менее двадцати воинов, сраженные первыми ядрами, упали на землю. Их товарищи продолжали идти вперед как ни в чем не бывало. Барабаны не умолкали ни на миг. Вскоре янычары тоже открыли огонь. Лошади доставили громадные пушки на позиции, и начался штурм.

Битва продолжалась весь день. Сулейман и великий визирь наблюдали за ее ходом с вершины холма. Если нужно было, они рассылали приказы через своих верховых адъютантов или бегунов. Янычары несли потери из-за того, что заняли невыгодную позицию. Ибрагим считал, что их потери не так велики, как те, что несут защитники города. Он показал на большую башню, которая пошла трещинами от продолжительного обстрела, и на языки пламени, лизавшие шпиль огромного собора. Когда сгустились сумерки, янычары отступили в свой лагерь. Под городскими стенами остались лишь барабанщики, которые до утра продолжали наводить ужас на защитников горящего города.

Сулейман сидел на Тугре у входа в лагерь, а мимо него проходили воины, возвращавшиеся с поля боя. Все спешили к огромным котлам с пилавом. Солдаты проголодались после трудного дня.