П. Паркер - «Великолепный век» Сулеймана и Хюррем-султан

Хюррем крепче прижала к себе Мехмета.

После того разговора Хюррем еще долго снились страшные сны. Она ворочалась и металась на диване в своих покоях, то и дело просыпаясь, подбегала к колыбели, чтобы убедиться, что с Мехметом ничего не случилось.

Накануне того дня, когда Сулейман должен был вернуться в Стамбул, разум ее был охвачен ужасом. Она закрыла лицо покрывалами и в бессознательном, мучительном страхе раскачивалась из стороны в сторону…

Мехмет пропал, и она нигде не могла его найти.

Вся в поту, измученная лихорадкой, бегала она по коридорам и пустым дворцовым покоям. Она искала и искала, блуждая в темном лабиринте, лишь изредка освещаемом тусклым светом факела… Вдруг она вышла на большую парковую террасу. Откуда-то сверху доносился детский плач. Подняв голову, она увидела, как темный силуэт сбрасывает ребенка с верхнего балкона. Не в силах двинуться с места, она громко кричала, глядя, как крошечная фигурка летит вниз и вот-вот разобьется о мраморные плиты у ее ног. Она следила взглядом за маленьким сверточком до тех пор, пока поняла, что больше этого не вынесет. Понурив голову, она упала на колени.

И замерла.

Развела пальцы в стороны, посмотрела сквозь них. Перед ней стоял молодой человек. Молодой белый человек — в гареме, куда не допускают белых мужчин. Сердце ее птичкой забилось в груди, когда она увидела на руках у незнакомца невредимого Мехмета.

Она встала при его приближении.

Мерцающий свет факела показал его лицо. Копну густых каштановых волос. Пухлые губы и красивые светло-карие глаза…

— Дариуш, любимый… — прошептала она.

— Просыпайся, мой тюльпан, ты бредишь, — шепнул ей на ухо голос Сулеймана.

Хюррем смущенно открыла глаза в полумраке, пытаясь очнуться ото сна. Ее обнимали руки Сулеймана, и ей сразу стало спокойнее. Его встревоженное лицо было совсем рядом.

— Ах, мой султан! Я так по тебе скучала! Прошу, держи меня крепче… Не отпускай меня. Не прогоняй меня! — Хюррем дала волю охватившему ее горю. Она свернулась калачиком, прижавшись к любимому, и зарыдала.

— Я вернулся к тебе, любимая. Тебе не о чем беспокоиться.

Сулейман всю ночь держал Хюррем в объятиях. Он внимательно выслушал ее, успокоил и еще долго слушал ее ровное дыхание после того, как она наконец крепко заснула. Пока она спала, он осторожно ласкал губами ее нежную шею. Он любовался тем, как безмятежно она спит; не сводил с нее глаз, когда первые лучи солнца заиграли в ее рыжих волосах. Потом он посмотрел на колыбель, инкрустированную жемчугом, стоявшую в нескольких шагах от кровати.

Он не подошел к колыбели, чтобы взглянуть на сына. Вместо этого он закрыл глаза и прижался губами ко лбу Хюррем. Из его глаза выкатилась слеза.

— Ты права, дорогая. В конце концов у султана остается только один сын.

Давуд горделиво маршировал в одном строю со своими братьями-янычарами. Султан вступил в их лагерь на окраине города еще до восхода солнца и теперь скакал во главе колонны. Победоносное войско возвращалось в Стамбул.

Тугра грызла удила, горделиво танцуя на главных улицах города. Она царственно несла своего хозяина мимо сотен тысяч людей разной веры, собравшихся приветствовать великого завоевателя. Все с нетерпением ждали празднеств и пышных пиров.

Шумное веселье продолжалось много дней; историю взятия Белграда излагали по всему городу; о ней слагали стихи и песни. С каждым пересказом белградский поход приобретал все более необычайные черты. Поэты охотно возвеличивали воинскую доблесть янычар и самого султана. На многих живших в Стамбуле христиан рассказы о взятии Белграда производили столь сильное впечатление, что они добровольно решали перейти в ислам. После того как мужчин подвергали обрезанию, всем новообращенным давали новые, турецкие имена.

Давуд и Джем тоже принимали участие в празднествах, упиваясь всеобщим восхищением и поклонением. Они возмужали, закалились; Давуд приобрел такую уверенность в себе, о которой раньше не смел и мечтать.

На двенадцатую ночь праздника он покинул шумную компанию, собираясь отправиться к главному белому евнуху. Он не оставил мысли стать агой.

— Завидую твоей уверенности, друг мой! — крикнул Джем в ухо Давуду, перекрывая веселый смех и крики друзей.

Давуд вопросительно выгнул брови.

Джем продолжал:

— Ты так уверен в своей неотразимости, что добровольно готов расстаться с самым дорогим мужским достоянием!

Давуд крепко обнял друга, пытливо глядя в его зеленовато-карие глаза, и, отвернувшись, молча зашагал по темным дворцовым коридорам.

В широкой колоннаде Второго двора уже зажгли факелы. Давуд вошел туда со стороны дворцовой кухни и направился к Вратам счастья. У ворот лежала огромная черная тень от купола Дивана. Охранявший ворота белый евнух остановил Давуда, однако быстро узнал его и пропустил. Весь прошлый год он свободно проходил этим путем в Эндерун.

Главный ага жил за большой дверью. Давуд положил руку на железное кольцо в центре двери и вдруг замер… Несколько минут простоял он в темноте, крепко сжимая в руке кольцо… Он разглядывал побелевшие костяшки пальцев — они резко выделялись на фоне ромбовидной обивки. Отпустив кольцо, он развернул руку ладонью вверх и осмотрел мозоли, давно ставшие для него привычными. Затем, снова решительно сжав в кулаке кольцо, он дважды постучал по дереву и распахнул дверь.

Главного агу он нашел на втором этаже. Он сидел на диване и быстро писал что-то, склонившись над стопкой пергаментов. Ага удивленно повернулся к молодому человеку. Давуд опустился на колени и сказал:

— Господин ага… Я хочу стать одним из вас, чтобы лучше служить Тени Бога и его домочадцам.

Ага по-прежнему пристально смотрел на Давуда в полумраке.

— Давуд, ты показал себя хорошим солдатом. Ты и сейчас верно служишь дому Османов.

— Да, господин ага, но я убежден, что мое призвание — дворцовая служба. Благодаря моей подготовке я стану ценным приобретением для нашего господина султана.

Главный ага откинулся на подушки и задумчиво посмотрел на юношу.

— Встань, Давуд, — прошептал он.

Давуд встал, и ага поднес к нему свечу.

— Твой порыв благороден, молодой Давуд, но уверен ли ты, что готов к такому шагу?

Давуд кивнул. Он понимал, что главный ага еще колеблется. Медленно поднявшись, он отошел в дальний угол комнаты.

— Обычно евнухами становятся рано… На моей памяти самому старшему мальчику, который подвергся кастрации, было тринадцать лет. Меня самого сделали совершенным, когда мне не исполнилось и семи. Тебе же почти двадцать. Для зрелых молодых людей подобный шаг таит множество опасностей.