П. Паркер - «Великолепный век» Сулеймана и Хюррем-султан

— Хельвет, хельвет!

Ичогланы громко залаяли по-собачьи, чтобы никто не слышал, о чем разговаривают султан и одалиски, идя по проходу.

Давуд громко лаял, перекрывая шум, поднятый другими ичогланами. Перед его глазами замаячили тени людей в холщовом коридоре.

Хюррем осторожно спустилась по ступеньке и очутилась в проходе между двумя рядами холстов. Мехмета, закутанного в несколько слоев тонкого льна и шубку из чернобурой лисы, она крепко прижимала к груди. Идя по каменной тропинке к каику, она косилась на силуэты юношей, стоящих по обе стороны от прохода. После того как ее продали в рабство на Большом базаре, она ни разу не видела ни одного мужчины, кроме своего милого султана. Вдруг на глаза ей попался силуэт, в котором ей почудилось что-то знакомое. Он был высоким, гораздо выше остальных, и звонко лаял. От звуков его голоса ей почему-то стало легче на душе.

Мехмет загулил у нее на руках, и она посмотрела на малыша. Споткнувшись о камешек, она всей тяжестью навалилась на трепещущий холст.

Не переставая лаять, Давуд почувствовал, как холст натянулся изнутри. Кто-то из идущих по проходу тяжело навалился на него. Обеими руками он расправил холст и помог неведомой обитательнице коридора подняться на ноги. В ноздри ему ударил сладкий запах сирени…

К Хюррем подбежала Хатидже; обняв ее, она помогла ей перейти на каик.

Фаворитка заняла место на подушках в занавешенной каюте и огляделась в позолоченной деревянной клетке, выложенной черепаховыми панцирями, слоновой костью, аметистами и рубинами. Несмотря на окружающие ее слои газа и материи, она видела силуэты гребцов и ичогланов, которые по-прежнему высоко держали на шестах холсты. Потом она посмотрела на Мехмета и крепче прижала его к груди.

Давуд помог оттолкнуть каик от причала; он в благоговейном восторге наблюдал, как легкая флотилия отплывает от берега и ее подхватывает течение. Мускулистые руки и торсы гребцов вскоре залоснились от пота; они изо всех сил налегали на весла, и челны все быстрее неслись по воде. Пушки во дворце и на больших военных кораблях, стоящих на якоре в Босфоре, дали залп. Над водой повис дым. Когда он рассеялся, каики уже скрылись от его взора.

Каики скользили по воде; довольно долго они шли близко от берега. В полдень Сулейман, до тех пор утешавший Гюльфем и Ханум, пересел к Хюррем. Он раскинулся на подушках и, обняв ее, смотрел, как жадно Мехмет сосет материнскую грудь.

Нагнувшись, Сулейман поцеловал Мехмета в лоб и провел губами по обнаженной груди Хюррем. Он ничего не говорил, но по-прежнему крепко обнимал ее, а она положила голову ему на плечо и ненадолго вздремнула.

— Любимая, тебе нужно поесть, — прошептал наконец Сулейман.

Отломив кусок хлеба, он обмакнул его в чашу с мясным бульоном, которую держал мавр, и поднес к ее губам. Глядя, как она жует, он любовался нежным изгибом ее щеки и губ. Он продолжал кормить ее и восхищаться каждым ее движением. Затем он поднес к ее губам кубок с яблочным чаем — неотрывно, как завороженный, глядя ей в глаза.

— Я люблю тебя, Хасеки Хюррем, всем сердцем, — пылко произнес он.

Хюррем посмотрела ему в глаза и со слезами благодарности прошептала:

— А я всегда буду любить тебя, Дариуш.

Сулейман нахмурился.

Хюррем покраснела и посмотрела на Мехмета, спавшего у нее на коленях.

— Что ты сказала, мой тюльпан? — неуверенно спросил Сулейман.

Хюррем крепко прижалась к Сулейману и зашептала ему на ухо:

— Господин, я люблю тебя больше, чем вольный ветер, чем звезды на небе и лучи солнца. На моем родном языке «Дариуш» означает вечную любовь, любовь, которую невозможно превзойти или забыть. Ты, мой милый Сулейман, — мой Дариуш. Мое сердце бьется только для тебя.

Сулейман улыбнулся и нежно поцеловал ее в губы. Приблизив губы к самому ее уху, он прошептал:

— Хюррем…

Они просидели, сплетясь в объятиях, целую вечность.

У Хюррем часто билось сердце; она никак не могла забыть слов, которые слетели с ее губ в присутствии человека, которого она любила больше жизни. Наконец Сулейман выпустил ее и отошел в другую часть каюты, где начал перешептываться с Хатидже и другими женщинами.

Хюррем сидела одна, поглаживая черные кудри Мехмета и глядя сквозь струящиеся занавеси на бегущую мимо воду. Но перед своим мысленным взором она видела только красивое лицо Дариуша.

Когда сгустились сумерки и тени старинной крепости замаячили на мысу перед ними, к ней подсели Махидевран и Хатидже.

— Как ты себя чувствуешь, милая? — спросила Хатидже, забирая у Хюррем ребенка.

— Спасибо, Хатидже. У меня ужасно болят поясница и плечи… Боюсь, мой желудок совсем не приспособлен для путешествий по воде.

Хатидже улыбнулась:

— Ничего, дорогая. Скоро мы пристанем к берегу в Текирдаге, где переночуем. А завтра отправимся в Эдирне в каретах. Вот когда ты с тоской вспомнишь наши легкие каики!

Хюррем впервые за несколько недель с трудом улыбнулась.

— Ты умница, что предложила поехать в Эдирне. Впервые за много времени у меня спокойно на душе, — заметила Махидевран, пожалуй преувеличенно весело обращаясь к Хюррем.

Хюррем невольно задумалась о причине такой веселости, но потом выбросила из головы тревожные мысли, вспомнив горести последних недель.

«Ничего страшного, — думала она, — пусть веселится. И все-таки… с чего это она так радуется?»

Когда Махидевран замурлыкала себе под нос песенку, Хюррем оглянулась на Гюльфем и Ханум. Они обе, измученные, спали в объятиях Сулеймана. Султан взглянул на нее, а затем, опустив голову на плечо Гюльфем, закрыл глаза. Хюррем быстро обернулась к своим спутницам. Она пытливо вслушивалась в слова песенки Махидевран.

А потом подумала о Дариуше. Он умер, но навсегда остался в ее сердце.

Дворцовый комплекс в Эдирне раскинулся на укрепленном острове посередине реки Тунджа. Зимой река в некоторых местах промерзала насквозь. В плане дворец в Эдирне напоминал Топкапы; огромный парк окружал многочисленные здания, беседки и внутренние дворы. Самые пышные покои, отведенные султану, располагались на опушке просторных лесных угодий, где в изобилии водились дикие кабаны и олени.

Почти все дни и многие ночи Сулейман проводил на охоте со своими пажами и ичогланами. Он очень гордился тем, что добытая им дичь попадала на общий стол.

Хюррем и другие фаворитки, к которым присоединилась Хатидже, ужинали нежной олениной, которую совсем недавно добыл Сулейман. Они ужинали в трапезном зале, но были отделены от мужчин ширмами. Хюррем макала кусочки хлеба в мясную подливу, а Хатидже отщипывала нежное фазанье мясо и внимательно прислушивалась к разговорам Сулеймана и Ибрагима, сидевших по другую сторону толстого расшитого занавеса.