П. Паркер - «Великолепный век» Сулеймана и Хюррем-султан

Гиацинт замер; глаза лихорадочно обшаривали темную комнату в поисках незваного гостя. Занавески, ведущие на террасу, колыхались от легчайшего ночного ветерка. На ковре мерцали лучи лунного света.

Вдруг женщина вздрогнула и громко зарыдала. Гиацинт подбежал к ней, опустился рядом на колени и, крепко сжав ее в левой руке, занес кинжал правой. Перед ним была Гюльфем, фаворитка султана.

На руках у нее лежал третий сын Сулеймана, двухлетний Мурад. Он был мертв.

— Ты говорила, что моему сыну ничто не угрожает! — сердито кричала Хюррем на Хатидже, прижимая Мехмета к груди и быстро идя по нижнему дворцовому парку.

— Дорогая…

— Нет, подожди! Ты уверяла, что мне не о чем беспокоиться. Мой ребенок беззащитен! — продолжала она, обгоняя подругу на тропинке. Павлины с громкими криками разбегались от нее.

Хатидже следом за ней поднялась в Прибрежный павильон.

Хюррем была вне себя от гнева и страха. Она взбежала по ступенькам на открытую веранду и села на большую узорчатую оттоманку. Мехмет сосал ее грудь, а она смотрела на Босфор.

Хатидже прижалась к ней, положила руку ей на плечо:

— Прошу тебя, милая, не сердись.

Хюррем по-прежнему с тоской смотрела на дальний, азиатский, берег.

— У Мурада была лихорадка. Аллах призвал его к себе, — продолжала Хатидже. Она нежно погладила Хюррем по руке и положила голову ей на плечо. Мехмет, не отрываясь от материнской груди, посмотрел на нее круглыми глазами.

— А где же Сулейман в это горькое время? — негромко осведомилась Хюррем.

— Он проводил с Гюльфем все ночи, утешая ее. А все дни проводил в Айя-Софии, где молился о душе своего сына. Он горюет, милая, ибо он любит всех своих сыновей.

— Тогда почему он не заглянул к нашему Мехмету? — воскликнула Хюррем. — И ко мне?

— Тише, милая. Дай ему срок. Будь милосердна к Гюльфем, подари ей хоть немного времени Сулеймана.

Хюррем продолжала смотреть вдаль, но прижалась щекой к черным кудрям Хатидже. Из ее глаз бежали слезы; она гладила подругу и своего малыша.

Через две недели одна из дочерей Сулеймана, Фатима, умерла в колыбели.

Весь гарем затих от горя. Лишь иногда кто-то осмеливался подать голос прерывистым от слез шепотом.

На следующий день, 29 октября 1521 года, наследника престола Османской империи, одиннадцатилетнего шехзаде Махмуда, также нашли мертвым на его диване.

Его мать, Ханум, была вне себя от горя; она лежала одна в темноте своих покоев. Она не принимала посетителей; отвергала попытки мавританок накормить ее. К ней стучали, но ответа не было. Пробовали открыть дверь, но она оказалась заперта.

Хюррем, охваченная страхом, вышла из своих покоев во двор. Мехмета она уже много дней не спускала с рук. И много ночей подряд провела без сна. Ее мутило не только от страха, но и оттого, что она снова была беременна.

Она молча села у фонтана и опустила пальцы в прохладную воду. Побрызгала немного себе на лоб и продолжала баюкать ребенка.

Когда тень бука упала на двор, с верхней галереи к ней спустилась Махидевран. Она также крепко прижимала к себе своего сына Мустафу.

Хюррем вдруг пришло в голову: теперь у султана осталось всего два сына — Мустафа, который все время хнычет и цепляется за юбки Махидевран, и ее Мехмет. Ее малыш упорно тянется к груди, но в ней больше нет молока…

Две фаворитки молча сидели бок о бок, не смея взглянуть друг другу в лицо.

— Теперь мой Мустафа наследник престола, — с трудом выговорила наконец Махидевран.

Хюррем заметила, что лицо у Махидевран перекошено, как, наверное, и у нее самой. Она с грустью положила руку Махидевран на плечо и на языке жестов сказала:

«Махидевран, мы должны как можно скорее уехать отсюда. Мы не имеем права здесь оставаться теперь, пока что-то… или кто-то… продолжает убивать наших детей».

«На все воля Аллаха, Хюррем. Откуда нам знать, что Он думает и когда пожелает забрать к себе кого-то из наших детей?»

«И все же мы должны уехать. Мы не можем здесь оставаться теперь, когда здесь столько горя, неизвестности, особенно когда зимний снег и пронизывающий ветер с Черного моря скоро снова начнут мучить наш город».

В конце октября Сулейман внял мольбам Хюррем и приказал приготовить свой флот для первой части путешествия в Эдирне. Утро было очень холодным; двенадцать больших челнов-каиков подошли к дворцовой пристани. Давуд стоял у стены, наблюдая за подходом флотилии. Самый большой каик, предназначенный для самого султана и его гарема, в длину составлял всего пятьдесят локтей. Его резной, загнутый кверху нос без труда вспарывал водную гладь и несся по морю как стрела. После того как нос челна коснулся каменного причала, Давуд увидел двадцать шесть гребцов, сидевших внизу. Так вот чья сила гнала вперед утлое суденышко! Все гребцы были одеты в свободные белые муслиновые шаровары и распахнутые рубахи, не скрывавшие их крепкие тела. Они без труда управлялись с тяжелыми деревянными веслами. На их гладко выбритых головах красовались яркокрасные колпаки, украшенные синими кистями.

Давуда вывел из раздумий сильный толчок в плечо:

— Пойдем, Давуд, у нас мало времени. Мы должны подготовить каики к путешествию.

Исполняя приказ белого евнуха, Давуд послушно взял большой кувшин с благовониями и передал другому ичоглану. Тот ловко спрыгнул на палубу ближнего к ним каика. Ичогланы выстроились живой цепью; она начиналась у дворцовой кухни и тянулась по всему парку к пристани. Целый час они передавали из рук в руки мешки с мукой, клетки с живой птицей, многочисленные кувшины с маслами, благовониями, специями, мехи с винами и шербетами. Их осторожно складывали в трюмы. У Давуда ныло все тело; даже на холодном ветру он обильно вспотел.

Вскоре из дворцового парка вышли сто служителей, которые заняли места на палубах. Многие из служителей были ичогланы, прошедшие все четыре оды обучения. Давуд завидовал им — пройдет не один год, прежде чем и он завершит обучение и сможет находиться в обществе султана.

Молодой черный евнух, не старше четырнадцати лет, выбежал из калитки и высоким голосом закричал:

— Хельвет, хельвет!

Давуд подумал: голос у него уже не сломается.

Его невольно передернуло. Он подумал о том, что чуть было не лишился важного органа — ни за что! Он принялся с удвоенным рвением расправлять холсты, которые держал вместе с другими ичогланами. Так как смотреть на одалисок и султана запрещалось, ичогланы образовали живой коридор и растянули на палках холсты от ворот до занавешенной каюты главного каика. Давуд крепко сжимал в руках шест, натягивая холст, чтобы не хлопал на ветру. Нос его касался холста, и он невидящим взглядом смотрел на его плетение. Распахнули большие ворота в крепостной стене, и молодой евнух снова прокричал: