П. Паркер - «Великолепный век» Сулеймана и Хюррем-султан

Сулейман изумленно наблюдал, как Давуд опускается на колени перед раненым янычаром. Несмотря на шум, он навострил слух, стараясь расслышать, о чем они говорят.

— Халим, мой милый друг, — прошептал Давуд, заботливо обнимая умирающего. — Прости меня! Тогда… в тот день… я сам ничего не понимал. Я не знал, что со мной творится, не разбирался в своих чувствах. Пожалуйста, прости меня и тот мой поступок.

Умирающий улыбнулся и, с трудом дотянувшись, погладил прядь волос на виске Давуда. Тело его дернулось, он захрипел. На губах выступила пена. Сулейман продолжал наблюдать и внимательно прислушиваться. Он оглядывал лагерь и повсюду видел следы резни, свидетелем которой он стал этой ночью.

Давуд обнял молодого человека:

— Халим, спасибо, что был со мной на моем пути. Без тебя я бы не понял, чего я желаю на самом деле.

Жизнь постепенно покидала Халима. С огромным трудом он прошептал:

— Спасибо тебе. Я тоже ценил то недолгое время, что мы провели вместе, мой милый друг Дариуш. — С этими словами он ушел из нашего мира и попал в объятия Аллаха.

Голова у Сулеймана закружилась.

Дариуш?!

Он был растерян и словно перенесся назад во времени.

«Дариуш, любимый…» — шептала Хюррем в лихорадке.

«У меня есть любимая, мой султан… — говорил ему Давуд, — девушка, которую я люблю с самого детства… Она красивее, чем солнце, которое восходит над Золотым Рогом; ее струящиеся рыжие волосы ярче пламени страсти; кожа ее бела как алебастр и безупречна, как чистейший карпатский мрамор».

Сулейман в ужасе закрыл глаза.

«Ты нашел свою любимую, Давуд?»

«Да, господин».

— Дариуш! — прошептал Сулейман себе под нос. На смену замешательству пришел гнев. Оказывается, его приближенный, его ичоглан пытался использовать его в своих низменных целях! Он замыслил украсть ту, что делала сносным его главное в жизни завоевание!

Великий визирь изумленно обернулся к султану; в глазах у того полыхал гнев. Ибрагим проследил за пламенным взглядом Сулеймана. Султан неотрывно смотрел на Давуда, который оплакивал мертвого янычара, лежащего у него на руках. С едва заметной улыбкой великий визирь прошептал:

— Господин, говорят, любовь и ненависть — две стороны одной монеты. Один может любить другого всю жизнь, но, если взаимное доверие нарушено, любовь переходит в страстную ненависть, которая пылает так же ярко, как и предшествующая любовь.

Сулейман припал к плечу Ибрагима:

— Ибрагим, хорошо, что хоть тебе я всегда могу доверять. — С этими словами султан снова повернулся к ичоглану, охваченный яростью при мысли о таком коварном обмане.

Губы Ибрагима расплылись в радостной улыбке.

Сулейман по-прежнему сидел на бревне рядом со своим верным великим визирем; он с неослабевающей ненавистью смотрел на ичоглана, который покачивал на руках мертвого янычара. Наконец он положил руку на плечо Ибрагима и с трудом поднялся на ноги.

Ибрагим поцеловал его руку и, глядя ему в глаза, снял с пояса кинжал. Он протянул его Сулейману и слегка кивнул, когда Сулейман обхватил рукоятку, инкрустированную драгоценными камнями, и потянул кинжал к себе.

Заглушая шум дождя, Сулейман грозно закричал:

— Давуд! В мой шатер! Живо!

Давуд отер с глаз дождь и слезы. Кровь и грязь покрывали его лицо, бритую голову и одежду. Он долго сидел на корточках, склонившись над мертвым другом. Услышав зов Сулеймана, он поцеловал Халима в последний раз, встал и медленно побрел к султанскому шатру. Сулейман шагал не оборачиваясь. Давуду пришлось бежать, чтобы нагнать его.

Снова расплывшись в довольной улыбке, великий визирь пошел оценивать потери, понесенные янычарами после ночной вылазки защитников Вены. Время от времени в отдельных местах еще вспыхивали схватки.

Давуд откинул полог шатра и вошел. Султан стоял посередине и гневно смотрел на своего ичоглана, крепко сжимая под кафтаном рукоятку кинжала. Давуд подошел ближе; он, видимо, не видел причины бояться. На ходу он продолжал вытирать слезы, которые продолжали литься у него из глаз. Он протянул было руки, собираясь обнять любимого, но вдруг заметил гневное лицо султана и замер.

Ичоглан был в замешательстве.

Сулейман продолжал молча смотреть на Давуда в упор. Глаза его, казалось, проникали в самый мозг ичоглана, пытаясь разгадать хитроумный замысел, который тот вынашивал, чтобы вырвать из его объятий Хюррем. Наконец, он заговорил дрожащим от гнева голосом:

— Я доверял тебе всем сердцем. У тебя было много возможностей убить меня, Давуд… или, может быть, лучше называть тебя Дариушем? Почему ты не осуществил свой замысел в туннелях под Веной? Тогда ты бы мог умыкнуть свою… милую Александру.

Давуд отпрянул и покачал головой.

— Ты держишь меня за дурака?! — заревел султан, грубо хватая Давуда за шею и швыряя его на землю.

Ичоглан упал с глухим стуком и застыл в неподвижности, лишившись дара речи. Не обращая внимания на больную ногу, Сулейман бросился на Давуда, пригвоздив того к земле. Давуд ахнул; воздух вышел из его легких. Не переставая давить на него своей тяжестью, Сулейман извлек из складок кафтана кинжал и приложил его острие к обнаженной шее Давуда.

— Мой султан, мой любимый! — с трудом прошептал Давуд, почувствовав укол.

Сулейман ненадолго замер и бросил изумленный взгляд на лежащего под ним человека. Давуд не пытался бороться с верной смертью.

— Почему ты не защищаешься? Или твоя трусость равна твоему коварству? — презрительно спросил он.

— Я не понимаю, господин. За что ты так разгневался на меня?

— Ты отрицаешь, что моя Хюррем — твоя любимая Александра?

— Нет, — почти неслышно ответил Давуд.

— Ты отрицаешь, что поступил ко мне на службу, чтобы украсть у меня мою единственную любовь?

— Нет, господин, — выговорил Давуд; глаза его снова наполнились слезами.

— Тогда ты сам накликал на себя смерть за измену и предательство! Ты сам себя казнил!

Давуд лежал застыв, ожидая, что лезвие вот-вот проткнет ему глотку. Его господин сказал правду; возможно, он в самом деле заслужил смерть за то, что лелеял свою мечту. Острие медленно входило ему под кожу. Дариуш снова брел по сожженным улицам Львова, неся любимую на руках. Он снова целовал ее — один-единственный раз — среди языков пламени в горящей кузнице. Вдруг он вспомнил об Ибрагиме. «Ибрагим! Он, собака, как-то все разузнал… Я собирался увезти Александру из Топкапы, но все изменилось с той ночи в теплых водах источника в Эдирне. И после того, как меня не станет, Ибрагим постарается поскорее отправить к Аллаху двух самых моих любимых людей, чтобы получить власть, к которой он так стремится». Печаль сменилась у Давуда обжигающим гневом. Он сжал кулак и с силой стукнул султана по больной ноге, одновременно выставляя левое колено и ударяя его в нежный пах.