Александр Корделл - Поругание прекрасной страны

Мозен, шатаясь, оторвался от отца и побрел мне навстречу, но, неожиданно собравшись с силами, сделал рывок и нанес мне второй сильный удар за всю драку. Фонарь прочертил полосу поперек неба, и я ощутил во рту сладко-соленый вкус собственной крови. С воплем он снова бросился на меня, но я отскочил в сторону. Отблески света играли на бугорках его напряженных мускулов; в отчаянии я выбросил руку, пытаясь остановить новый натиск ударом в грудь, но этот удар по нему не попал. Я вдруг увидел, как взметнулся его башмак и согнулся пополам. Удар пришелся мне в бок. Я задохнулся. В следующий раз башмак попал мне по зубам.

Так приятно парить в забытьи и прийти в себя на руках у отца. Ветер укачивал нас, плача в темноте. Под курткой отца было тепло и уютно. Я осмотрелся. Фонарь висел прямо надо мной. Мозен, Большой Райс и его приятели уже ушли.

— Кулаками ты неплохо орудуешь, — сказал отец. — Но тебе редко придется драться с честными противниками. В следующий раз я научу тебя, как увертываться от их башмаков.

— Господи Иисусе, — ахнул я, — он мне выбил зуб.

И потрогал пальцем у себя во рту.

— Два, — отозвался отец. — Другой у меня в кармане, и, пожалуйста, не поминай имя Божие всуе. Ну, вставай, хватит разлеживаться.

Я заметил, что он смахнул с глаз слезу.

— А ну, быстро! Так и насмерть замерзнуть недолго. Тебе-то что — пока дрался, согрелся. И запомни: это была твоя драка, а не моя. Мать драчунов терпеть не может. Сам объясняй, почему опоздали к ужину.

— Это будет похуже, чем башмаком в зубы, — сказал я.

Тут случилось что-то необыкновенное. Отец наклонился и поцеловал меня.

— До чего же я замерз, — проговорил он. — Даже слезы из глаз текут.

Он стал ходить взад и вперед по площадке, откидывая ногой камни и ругаясь себе под нос, а я тем временем натягивал одежду на свое избитое тело.

Памятным получился мой первый трудовой день: расквасили нос, выбили два зуба — один в кулаке, другой у отца в кармане, — съездили ногой в живот.

Хорош же я явлюсь к матери, и все ради двух-то пенсов.

Как странно устроена наша память: одно из нее совсем выпадает, а другое зацепляется намертво.

Джетро не был похож ни на кого из нас, и я никогда не забуду кошмара того первого года, когда я перестал быть младшим в семье. С ним не было никакого сладу — он орал благим матом целыми ночами, если только мать не брала его к себе в постель, и днем тоже скандалил. Он растерзал в клочья всех кукол, какие у нас были, перебил все тарелки, до которых смог дотянуться, и, попадись ему в руки молоток, наверное, потекли бы реки крови. Для него не было ничего святого. Мать кормила его грудью целый год, а когда его брали на руки Эдвина или Морфид, он и у них шарил за пазухой.

Но в глазах отца с матерью он был само совершенство.

— Это не ребенок, а дьявол, — шипит Морфид, — только хвост у него спереди. Ты послушай, как он верещит.

Она поворачивается на другой бок, бьет кулаком по подушке и натягивает одеяло на голову.

За стеной слышно, как мать ходит взад и вперед по комнате, укачивая орущего во всю мочь Джетро, — а мне с отцом в шесть часов заступать на смену.

— Нет, ты послушай, — говорит Морфид.

— Тише, мой маленький, тише, моя крошка, — уговаривает его мать. — Это у него животик пучит, Хайвел. Животик пучит у моего мальчика.

— Ну так посади его на горшок, жена, — со стоном говорит отец.

— Больно моему бедненькому.

— А может, покормишь его? Он, наверно, есть хочет.

— Есть хочет? — ахает мать. — Да у него живот словно барабан. Он от меня не отрывался весь вечер.

— Значит, пучит, — говорит отец. — Дай ему еще пососать, может, прочистится.

— Если у меня что-нибудь осталось.

Кряхтит старая кровать — это мать снова ложится, а Джетро все заливается так, что, того гляди, разбудит покойницу бабушку в могиле.

— Ничего, ничего, — шепчет отец, — зато молодец из него вырастет, Элианор! Борец за свои права. Сколько он попил твоего молочка! Давай-ка его сюда, девочка. Ну-ка, бери, сынок! Нет, Элианор, давай другую, в этой пустышке ничего нет. Тише, Джетро, сейчас тебе мама даст другую. Ну, хватайся, богатырь.

Тишина. Мать вздыхает, как иссякающий источник жизни. Морфид приподнимается в постели.

— Чертов обжора! Просто телок, а не ребенок.

Она бьет кулаком по подушке и зарывается в нее лицом.

Эта жестокая зима пощадила наш дом, но не всем так повезло. Одного из братьев Сары Робертс унесла простуда, а Сейнвен Хьюз умерла от чахотки; да это и к лучшему, сказала Морфид: мистеру Хьюзу хватает забот с женой-калекой. Миссис Пантридж опять родила — третьего по счету, а Гвенни Льюис разрешилась вторым в день рождения своего отца и после скандала, который ей устроили дома, поселилась в заброшенном фабричном здании.

Помню также, как обжигала по утрам ледяная вода из кадушки и как ветер с Койти стегал по ногам; как морозными вечерами мы шли с отцом домой с Гарндируса; помню унылое безмолвие Тихой улицы и обледенелые квадратики окошек; помню огни в «Барабане и обезьяне», где пили пиво и спорили о союзах. Бежишь из лавки с хлебом и мясом в сумке, а ветер свистит и завывает так, что душа с телом расстается. Но всего холоднее в поселке было в эту зиму Дафиду Филлипсу.

Он совсем одурел от любви к Морфид. Тоска брала глядеть, как он слоняется вокруг дома и все ждет, чтоб она выглянула. Шмыгает синим носом и кашляет так, что, кажется, ребра сломаются. Вон он опять идет! Увидев его в окошке, жду стука в дверь и сломя голову бегу открывать.

— Морфид говорит, что ее нет дома, Дафид Филлипс.

Через открытую дверь ему видно, как Морфид плюет на утюг и принимается гладить праздничную рубашку отца.

— Морфид! — окликает он, и изо рта у него вырывается клуб пара.

— Закрой сейчас же дверь! — кричит она мне из кухни. — По ногам дует!

— Ничего не поделаешь, Дафид Филлипс!

Захлопываю дверь у него перед носом, опять усаживаюсь на подоконник и смотрю на Морфид.

Вот ведь чудно бывает, думаю я. Человек так мучается, а ей и горя мало. А ведь если женщина в поселке рожает, будь это хоть иностранка, Морфид надевает платок и, ругаясь почем зря, бежит принимать. Стоит кому-нибудь обжечься у печи, Морфид тут как тут. Когда прошлой весной одному шахтеру отрезало вагонеткой ногу, Морфид прибежала прямо в ночной рубашке, потому что он никому больше не позволял до себя дотронуться, ножницами обстригла лохмотья мяса и кожи, остановила кровотечение и забинтовала культю.

Морфид готова помочь даже собаке, попавшей в беду, а вот Дафид Филлипс может хоть зарезаться на нашем крыльце — она и бровью не поведет.

Вот он опять плетется, весь дрожит, того и гляди, рассыплется.

— Опусти-ка занавеску, — говорит Морфид, — а то еще, чего доброго, в окошко влезет.