Мария Кунцевич - Тристан 1946

Точно так же относился к природе и Фредди, и это как раз прочнее всего связывало нас. Все же прочие узы были и радостные и мучительные в равной мере, и то ослабевали по моей вине, то благодаря Фредди снова становились крепче. Наша несхожесть как раз и притягивала нас друг к другу. Закончив Оксфордский университет, Фредди поступил на дипломатическую службу, ему хотелось увидеть, каков мир за пределами Англии. Он влюбился в меня, потому что меня звали Ванда, а не Элизабет или, скажем, Грейс, потому что у меня было лицо славянки, моя речь звучала по-иному, мои поцелуи и блюда, приготовленные мною, имели иной вкус. А я жила в вечном напряжении, потому что никогда не могла предвидеть его поступков. Его реакция на мои мысли и поступки чаще всего была неожиданной. И отнюдь не всегда меня радовала, так же как Фредди не всегда был в восторге от приготовленного мною борща или бигоса. Но Фредди был самолюбив. Я с легкостью отказывалась от принятого однажды решения, бунтовала, отдалялась и возвращалась снова. Фредди подавлял в себе бунт против собственного выбора и при некоторой своей угрюмости всегда был в неизменно ровном состоянии духа. Из-за порока сердца Фредди освободили от армии. В первые годы войны он работал в восточном отделе Форин-офиса [8] Министерство иностранных дел. , но, будучи человеком материально независимым, вскоре ушел оттуда с намерением написать книгу о новом конфликте между Востоком и Западом. В Пенсалосе нам жилось куда лучше, чем в Лондоне. И главной нашей союзницей была ненавязчивая, радующая глаз природа. Но и природу мы с Фредди воспринимали совсем по-разному: он умел видеть ее там, где я не замечала. С годами отяжелев, Фредди любил, например, не покидая дома, открывать для себя новые сочетания формы и цвета при разном освещении.

— Но ведь тем самым ты обречен вечно глядеть на одно и то же! — сердилась я.

— Двух одинаковых минут не бывает, — отвечал он, — каждый день в одни и те же часы освещение совсем разное. И ты разная.

— Но мне хочется двигаться, погрузиться в природу, хоть немного пожить без стен и без крыши.

— Дорогая, нет слов, двигаться очень полезно. Поэтому большую часть года я купаюсь или, иначе говоря, погружаюсь в природу. Но, что касается жизни на природе… Дорогая, ты родилась среди природы и умрешь среди природы — стены и крыши здесь ни при чем.

Меня пробирала дрожь. Я вдруг открыла для себя, что столы и сковороды тоже живые и что жизнь их подвержена постоянно переменам — она проходит, их поглотит земля, воздух, огонь. Но минуты откровений забывались, и даже Фредди, казалось, не долго помнил о своих уроках. Вечерами, в часы заката, мы нередко подолгу сидели на камнях, читая «Греческие острова» Байрона, словно бы мир и в самом деле был огромным театром для космополитов.

И вот здесь же во время моих прогулок я встречала теперь Михала, мир для которого не был театром, солнце не было лекарством, а луна — «лампой Аккермана». Несколько раз я успевала незаметно сойти с тропинки и наблюдала за ним из-за скалы или следуя сзади на приличном расстоянии. Михал не любовался природой, не упивался ею. Он бродил по лесу, по полям, по берегу моря, словно зверь, преследуемый голодом, страхом и жаждой. Он и охотился и сам уходил от погони. Даже когда он смотрел на море, то, должно быть, не видел и не слышал моря, он думал о своем поединке с Драконом, о горьком своем времени. Как я догадывалась об этом? По его лицу, по жестам. Профиль, обращенный в сторону Ла-Манша или леса, был неподвижен, взгляд прикован к прошлому. Эринии не позволяли ему ходить спокойно, и он мчался огромными шагами навстречу ветру, а потом вдруг останавливался как вкопанный. А иногда он весело бежал, словно бы догоняя ускользнувшую от него мысль или какого-то неведомого зверька, насвистывая и окликая Партизана. Он весь день проводил в поисках добычи, а может быть, радости или знаний о мире; был полон надежды, что схватит все это и удержит.

Как-то вечером пришла Гвен, она вела за руку Сюзи, а та упиралась и топала ногами. Сюзи любила только кота Билли. Вечером она надевала на него ночную рубашку и чепец и укладывала его в кроватку, в которой прежде спала большая кукла, подаренная ей на Рождество. Матери она не слушалась, никому в руки не давалась. Когда Михал впервые увидел Сюзи, он тронутый красотой девочки, схватил ее под мышки и подбросил вверх. Сюзи минут пятнадцать не могла прийти в себя, заходясь плачем: don't touch me [9] Не прикасайся ко мне (англ.). , но в следующий раз сама протянула к нему руки: you may pick me [10] Можешь поднять меня (англ.). . Гвен пришла сказать, что завтра мы пойдем в Лентетглос за примулами — они уже расцвели. Она робко взглянув на Михала, спросила таким тоном, словно это зависело от меня: «А он пойдет? Без него мне с Сюзи не справиться». Сюзи тем временем уже подобралась к Михалу и запустила руку к нему в карман, где обычно были ракушки и конфеты.

Следующий день был и в самом деле днем первоцвета, и солнце было матовое, желтое. Легкий туман приглушал крики чаек, петушиное пение, блеяние овец и человеческие голоса. Стены мира были задрапированы серым бархатом. По траве можно было идти, как по зеленому облаку, только дрок своими шипами цеплялся за одежду да в молоденьких рощицах ломались под ногами хрупкие гиацинты. Овцы с ягнятами то галопом носились во всю прыть, то так же внезапно останавливались.

Мы прошли мимо маленькой церкви в романском стиле, мимо заключенного в круг кельтского креста на каменном столбе. Эта церковь — местная достопримечательность с резными скамьями эпохи раннего средневековья и прекрасными высокими окнами за алтарем. Если бы она стояла на скале чуть ближе к морю, я подумала бы, что именно из такого окна, страшась гнева короля Марка, выпрыгнул Тристан. Михал и Сюзи шли, держась за руки, пока не спустились в ущелье, ведущее к полукруглому заливу.

Там как раз и безумствовали примулы, тихо, скрытно и незаметно, как Гвен весной. В этом цветении, длившемся всего несколько дней в году, было что-то выражавшее и ее сущность. Окруженная островками цветов, мягких, как утиный пух, росистых от утреннего тумана, она села на корточки и наклонилась над этим чудом, из которых каждое было букетом и созвездием на тоненькой ножке. Цвета этого дня были неотделимы от запахов, и над долиной примул стоял аромат лимона.

Михал и Сюзи не хотели собирать цветы. Я достала из корзинки бутерброды. Михал на ходу проглотил кусок, Сюзи — тоже, и оба убежали. А Гвен рвала цветы. Она священнодействовала, словно бы совершая обряд жертвоприношения, где жертвой были не только цветы, но и она сама. Моя корзинка оставалась пустой.

Я спустилась вниз, ближе к морю. Слева от меня, опершись локтем о колено, уткнувшись подбородком в ладонь, сидел Михал в позе Эдипа, глядящего на Сфинкса. Мысль о том, что я не вижу того, что сейчас видит он, не давала мне покоя. Во всяком случае, на этот раз он видел не войну и не лагерь, потому что по лицу его пробегали отблески восхищения. Должно быть, он видел свой Труро, о котором «забыл». Солнце рассеивало туман, он отступал, перевоплощаясь в строфы и метафоры, теперь из него можно было создавать замки, королей и героев. Но едва я воздвигла Тинтажел и увидела Изольду, застывшую у окна в ожидании паруса — вестника из Бретани, как образ рассеялся в сверкающих волнах. Я вдруг почувствовала ненависть к старым лесбиянкам с их дурацкими бреднями.