Мария Кунцевич - Тристан 1946

Глупая ты, умная моя дурочка, и зачем ты выбрала Труро? Мне просто смеяться хочется, доктор ты мой распрекрасный, кости у меня уже не болят, хотя иногда целыми днями я мотаюсь с рыбаками, сплю на досках, как ты мне приказала и, наверное, не зря приказала, потому что я здоров как бык. Но тогда этот проклятый хирург все не шел у меня из головы.

И об отце я много думал. Накануне того самого вторника, когда он погиб, он передал, что нам нужно встретиться, и рано утром во вторник мы встретились на одной из явок за лавкой на Брацкой. Он сильно похудел и выглядел теперь моложе, только что седой. «Я, — говорит, — сегодня вечером уезжаю из Варшавы, когда увидимся, неизвестно. Слушай! Человек — это самое важное. Если бы я мог теперь начать жизнь сначала, я бы держался от политики подальше, потому что политики не дорожат людьми. Для меня все уже слишком поздно, но ты, Михал, помни: встретишь хорошего человека, не дай ему пропасть. Анну я не уберег. Ванда от меня сбежала. Помни, Михал, женщина — тоже человек».

Уехать вечером ему не удалось, потому что в три часа дня он получил три пули, три лба напали на него одного.

Он говорил это, словно бы предчувствовал, что через несколько лет я встречу мисс Кэтлин Мак-Дугалл.

Когда она там, в Гайд-парке, разбила банку с драконьим языком, мне казалось, что я сейчас ее убью, а она не испугалась. Расхохоталась мне прямо в лицо, нашла какую-то щепочку и закопала в землю мое прошлое и мой страх. Мне сразу стало легче. Я проводил ее домой, вернулся к Франтишеку в свою комнату, бухнулся на постель и сразу уснул. Не помню, когда я так крепко спал.

На другой день утром встаю и отчетливо слышу, как отец говорит: «Женщина — тоже человек… Не дай пропасть хорошему человеку…» Я заткнул уши, чтоб не слышать, уж очень трудно мне было отказаться от Каси… А мы с ней условились вечером, когда она кончит работу, встретиться у Лайонса на Лейстер-сквер. Сижу жду Приходит, протягивает мне цветы. Ну, а я? Руки мои сами к ней тянутся, да и вообще — смотрю, глаза у нее, точь-в-точь как те цветы, большие, и роса на них, а лицо бледное. Думал, с ума сойду.

А отец все свое: «Женщина тоже человек, тоже человек…» Пошли с ней пройтись, а я ей говорю: «К матери уезжаю!»

Она остановилась посреди дороги, ресницы вверх-вниз, вверх-вниз. Молчит. «Почему, что я такого сделала?»

Я взял ее под руку, чувствую, она дрожит, а у меня ком стоит в горле. «А где живет твой король психологов? Кажется, ты говорила, в Труро? А это вроде бы в Корнуолле?» Молчит. Тогда я снова: «Моя мать живет неподалеку от Труро. Ну так как?»

Мы еще с час топтались на месте, только прохожим мешали. Наконец она призналась, что это ее мечта — когда-нибудь познакомиться с Брэдли. Один ее коллега, человек солидный, ездил к нему посоветоваться перед защитой диссертации, и этот король оказался вполне доступным и даже потом помог ему сделать карьеру. Мы зашли в какую-то разбомбленную церквушку на Пиккадилли, там не было ни души. Но я ее так и не поцеловал, и мы снова оказались на улице. У меня духа не хватило проститься. Она вдруг побежала. «Куда ты, подожди, возьмем такси, отец не рассердится, еще не поздно». Она остановилась, глаза у нее из синих стали черными: «Уходи, пожалуйста, а то закричу!» Рано утром я уехал к матери.

Поезд подъезжает к станции. Станция крохотная, на перроне почти никого — старый англичанин в клетчатом костюме, две дамы. Одна пожилая толстуха, другая — в сером костюме, совсем молодая. Я подкатываюсь к той, что посолидней: «Мама?..» Она взглянула на меня так, будто я нанес ей личное оскорбление… «I beg your pardon?» [14] Простите?.. (англ.).

Кто-то положил мне руку на плечо. Это та, вторая. «Михал?»

Голос в телефонной трубке, фотографии кого хочешь обманут, но чтобы на самом деле мать у меня была такая молодая, этого я и представить себе не мог. По-моему, она стала еще моложе, чем шесть лет назад, в Варшаве.

И сразу все стало как-то очень непонятно. Если бы она была старая, поперек себя шире, я бы, может, и выплакался у нее на груди, выговорился, пожаловался на судьбу и жил у нее спокойно, как самый настоящий сын А теперь — изображаю джентльмена или же, наоборот, стараюсь куда-нибудь удрать. Что толку рассказывать, как мне жилось после Луцка, опять все это ворошить и объяснять, почему я так поступил, а не по-другому. Она бы, наверное, меня не поняла, да и у меня не хватило бы здоровья на все эти воспоминания.

С Касей мы расстались по-дурацки, нервы у меня ни к черту, а тут еще мама со своими идиотскими вопросами: «Помнишь, сыночек, какое в моей комнате было трюмо с резными ножками? А помнишь, как ты стащил у меня пудреницу и напудрил нос? Помнишь?.. А помнишь?..» Сколько раз мне хотелось крикнуть: «Да, да, помню, как я прислугу в погребе лапал…» И чересчур у нее уютненько, в ее коттеджике, чистенько слишком, вечно нужно вытирать ботинки, все свои шмотки класть на место, она не требует, нет, только поднимет брови и посмотрит грустно…

В общем я полюбил ее заново; несчастливая она, слишком молода для своих лет и для такого безлюдья, видно, что свое она не отлюбила, но только я-то чем виноват? Она всегда была добрая, каждого боялась обидеть, отец был для нее совсем неподходящий муж, а с любовником она порвала, потому что я, щенок, устроил ей сцену ревности. Всегда мне было ее жалко и теперь тоже. Требовать она не умеет, чересчур сентиментальна, матери обычно не такие. Отец был мужлан и о семье думал меньше всего. Но когда он приходил, сразу чувствовалось — мужчина в доме. Не хотелось ему мыться — ходил грязный. Если хотел, чтобы я что-то сделал, приходилось делать. Решил строить Польшу — занимался политикой. Захотелось ему покупать вещи — стал делать деньги. А когда ему ничего уже больше не хотелось — погиб. С этими отцами всегда так! Сам погиб, а мне велел спасать людей.

Но к матери это не относится, ее не спасешь. Ей лучше всего было бы уйти в монастырь. В такой, где все красиво, много цветов, птички поют и можно любить не людей, а одного Бога, потому что он далеко. Что мне оставалось делать? Поехал в Труро, спасать Кэтлин Мак-Дугалл от родственников, от больницы, от самого себя… а главное, от того молодого хирурга. Получилось?

Получилось. Иногда дуракам везет больше, чем умникам. Спасибо тебе, отец мой! Ты не дождался тех времен, когда политики «освободят» народы, а я благодаря твоей науке освободил мисс Кэтлин Мак-Дугалл.

Этот Брэдли все время приставал ко мне с расспросами. Он никак не мог понять, что такой большой город мог быть уничтожен не стихией, а человеком. А мне все это смешно. Какая разница? Разве человек не стихия? И какая разница между «Verbrennungs-Kommando Warschau» [15] Команда поджигателей Варшавы (нем.). и извержением Везувия? Результат один и тот же — пепел. Брэдли говорит: «Люди не могут жить в пепле». А я отвечаю: «Могут. Макаронщики возле Неаполя выращивают мандарины в пепле, это я помню еще из географии…» Он в ответ: «Макаронщики выращивают мандарины не в пепле, а на пепле. Поляки тоже должны это сделать!» Он долго морочил мне голову: ты, мол, способный, у тебя богатое воображение, иди учиться на архитектора, я буду за все платить, больше всего на свете я люблю помогать одаренным молодым людям.