Мария Кунцевич - Тристан 1946

— Михал, должно быть, очень устает. Завоевывать положение в Америке очень трудно…

Как быстро все сгладилось!

Настоящий король Марк тоже всякий раз, узнав, что Тристан хочет вернуть Изольду, немедленно передавал ему «свои приветы и любовь», а настоящая Изольда очень скоро забыла, что король Марк когда-то «выдал ее прокаженным».

Кэтлин уверяла, что никогда не изменится, но она уже изменилась. Профессор не любил экстравагантных нарядов, и вскоре у жены его появились туалеты, типичные для богатых английских дам. Теперь она носила костюмы из твида, сшитые у солидного портного, и длинные вечерние платья из парчи и кружев. В туфлях на низком каблуке ноги ее казались толще, лицо без пудры и помады выглядело по-детски серьезным. На шее поблескивала нить жемчуга, какую обычно в Англии дочери получают в подарок от родителей после окончания high school [56] Средняя школа (англ.). и снимают очень редко. Когда они сидели у меня в кабинете, Джеймс чаще всего держал Кэтлин за руку и время от времени нежно пожимал ее, а Кэтлин всякий раз смущалась, как подросток. Рядом с его седой головой ее темно-рыжие упругие завитки казались особенно яркими; в присутствии этой пары все время ощущался дразнящий запах кровосмесительства.

Все выглядело совсем иначе, когда Кэтлин приходила ко мне одна. Уже от порога она улыбалась мне улыбкой, означавшей, что входит не миссис Брэдли, а Кася. Больше всего она любила комнату Михала, вынимала из ящиков разные забытые им мелочи, рассказывала их историю… Вот этот галстук они купили вместе на Бонд-стрит из первых же заработанных у Франтишека денег. Михал вышел в нем к ужину, и Франтишек все время бросал на них подозрительные взгляды, и тогда Михал, дурачась, испуганно сказал: «Пан Франтишек, умоляю, не пишите Притти, что я в Лондоне организовал себе галстук». Она знала это выражение и всякий раз хохотала, вспоминая его… А вот эту зажигалку пожертвовала ему некая миссис Маффет, у которой он работал шофером (боже, кем только он не был!). «Эта старая халда непременно хотела отобрать у меня Михала. Чего только она не делала. Подкупала Михала, падала в обморок, но я все равно не отдала его, и мы переехали к Драгги». — Рассказывая, Кася так и светилась.

— К Драгги? К художнику? Югославу? И как вам у него жилось?

— Роскошно, — восхищалась она. — Он ни во что не лез: Михал работал, я тоже работала, мы купили патефон и еще фарфорового будду с голым животом, и сундучок пятнадцатого века для Библии. Он стоял у камина, я в нем держала щепки для растопки, каждую субботу вечером мы вместо ужина пили шампанское и закусывали ананасом. Потом танцевали, а потом…

— Михал не ревновал тебя к художнику?

Она вздрогнула.

— Как он мог меня ревновать? Он был мною, я была им. Михал прекрасно знал, что другие мужчины для меня не существуют. — Пауза. — Михал меня пальцем не тронул…

— Но ведь вы уехали от художника.

— Уехали! Михалу иногда хотелось поболтать по-польски… А Станислав — поляк.

— Где же, собственно говоря, Михал работал?

— Как когда. Чаще всего в торговле. И всегда зарабатывал будь здоров. В Лондоне честные интеллигентные люди очень ценятся. — Она повязала на шею галстук Михала и смотрела в зеркало с таким вниманием, словно бы сейчас оттуда должен был выйти Михал. — Подружка… а может, Михал как раз в эту минуту думает — где мой английский галстук с Бонд-стрит? Где моя Кася?

Слово «Подружка», вызывавшее у меня протест, когда я слышала его от Михала, в устах Каси звучало очень нежно. Она ластилась ко мне, рассматривала мое лицо, отыскивая сходство с Михалом. Словом, держалась со мной не как с матерью мужчины, который недавно был ее любовником, а как со своей ровесницей и подругой, благосклонно относящейся к ее роману. Восхищалась моими платьями, обстановкой в доме. Расспрашивала про Петра и Фредди. Рассказывала забавные анекдоты про Франтишека, говорила, какими кремами мне следует пользоваться. Я чувствовала себя молодой, привлекательной, очень нужной кому-то. Постепенно реальный Михал уступал место Михалу из сентиментальной сказки, зато наши отношения с Кэтлин оказались теперь на первом плане. Меня мучила совесть: я предавала сына. Впрочем, он сам отвел мне роль Бранжьены, место которой при Изольде.

Осень подошла к концу, приближались праздники. От Михала я получила только две открытки, написанные телеграфным стилем. Первую от ноября. Работает на стройке, здоров, привет тем, кто его помнит. Вторая открытка от начала декабря была менее оптимистичной: из-за болей в позвоночнике ему пришлось снизить темпы, теперь он работает не в двух местах, а в одном, но все равно заработки здесь выше, чем в Англии. На второй открытке был обратный адрес: какой-то район Лонг-Айленда. Кэтлин обрадовалась второй открытке из-за обратного адреса. На другой день рассказывала мне, как строго она отчитала Михала за ребячество. Спешить и надрываться бессмысленно. Она готова ждать и пять лет.

Накануне Рождества почтальон принес мне посылку из Америки. Я открыла ее. В посылке был так называемый kitchen dog — тяжелый фарфоровый пес, в старой Англии он обычно придерживает кухонные двери. В стружках была зарыта открытка: «Передай это Касе».

Кэтлин пришла от подарка в восторг. Она помчалась к калитке, прижимая фарфорового пса к груди. Уже отъезжая, она крикнула: «Скажу Джеймсу, что купила его в Пенсалосе».

Зимой мы виделись реже. В гостях у Брэдли я чувствовала себя неловко — двусмысленность их положения слишком бросалась в глаза. Правда, с тех пор как Михал уехал за океан, меня больше не мучили страхи, но зато я испытывала ревнивое чувство к Кэтлин. В своем доме миссис Брэдли с упоением играла роль жены великого ученого. Он получил титул сэра, и жену его называли теперь не иначе, как леди Кэтлин. Она принимала это как должное. Старые знакомые от них отошли. Их раздражал возросший престиж профессора, новоиспеченная леди вызывала презрение. Только Ребекка не дала себя отпугнуть. Людей, знавших ее в годы расцвета, становилось все меньше, она не могла порвать отношения с последним свидетелем своих былых триумфов.

Когда госпожа профессорша звонила мне по телефону, на ее лаконичное: «Что нового?» — я отвечала: «Ничего». Как-то раз она призналась: «Я тоже не пишу. Что мне ему сказать? Надо как-то держаться, вот и все. Джеймс почти все время со мной, мы заканчиваем второй том». Но если Кэтлин и Михал не знали, что сказать друг другу, что могла сказать сыну я, незадачливая мать, беспомощная Бранжьена? Жалкая сумма денег, несколько писем с легким налетом грусти, мало советов, много вопросов — отклика не последовало.

В июле вдруг ко мне приехала Кэтлин.

— Знаешь, кто у нас был вчера? Драгги. Нарочно приехал из Лондона, хотел убедить Джеймса, что я должна стать актрисой. Оказывается, телевидение и студию Питера засыпали письмами, все спрашивают, куда я делась. Один известный кинорежиссер из кожи вон лезет, чтобы раздобыть мой адрес. Драгги говорит, что дело не в моде, а во мне, грех губить такой талант.