Робер Гайар - Мария, тайная жена

«Шато Деламонтань» охранялся часовыми день и ночь. Каждое утро совершался молебен в маленькой деревянной церкви, построенной среди девственного леса, который специально сохранили в первозданном виде, чтобы его спокойное безлюдье усиливало атмосферу тихой и глубокой набожности.

В усадьбе постоянно работали более тридцати невольников, выращивая табак и индиго. Из собственных слуг Мария сохранила у себя лишь двоих: Жюли, которая наслаждалась жизнью в Шато, где у нее было значительно больше свободы, чем в парижском доме господина де Сент-Андре, и мятежного негра, которого Жак дю Парке спас от смерти во время бунта на «Люсаньсе». Его звали Кинк — уменьшительное от Кинкажесим Санди [1] Sunday — воскресенье (англ.). ; именно в этот день дю Парке выкупил его.

В своем роскошном доме, построенном целиком из камня, Мария часто устраивала приемы и вечеринки. Она прославилась не только неслыханными в колонии удобствами, которыми окружила себя, но и своим гостеприимством. Со всех концов острова приезжали люди, чтобы полюбоваться на ее красоту и засвидетельствовать ей свое уважение.

Она была превосходным дипломатом, постоянно и целеустремленно подготавливая почву для будущих успехов своего возлюбленного. Она понимала, что радушный прием в Шато обеспечивает дю Парке признательность поселенцев, а ее улыбка усиливает их расположение к нему. Она настолько в этом преуспела, что приобрела известность, как «добрая» или «прекрасная» госпожа «Шато Деламонтань».

Жак дю Парке нисколько не удивился, увидев в доме около тридцати гостей. Он скакал ночь напролет и все утро, останавливаясь только для того, чтобы дать отдохнуть коню, и предпочел бы застать Марию одну, но он также сознавал свои обязанности государственного лица и понимал, что не может в данный момент удалиться на отдых, несмотря на крайнее утомление.

Приемы в Шато всегда проходили очень непринужденно. Как только в дверях появилась высокая фигура дю Парке, гости поспешили к нему, чтобы поздороваться и расспросить о новостях.

— Ну, наконец-то наш генерал вернулся! — воскликнул весело де Ламарш. — Как обстоят дела на нашем острове? Что из себя представляет этот монсеньор де Туаси? Есть ли у него чему поучиться?

Хотя дю Парке очень устал после долгой и трудной дороги, дружеские приветствия пришлись ему по душе. Более того, ему нравилось, когда к нему относились, как к хозяину острова. Он улыбался, слушая сыпавшиеся градом вопросы, и уже приготовился на них отвечать, но в этот момент к нему подбежала Мария — лицо ее светилось от радости — и, не обращая внимания на окружающих, бросилась ему на шею.

Когда разговор возобновился, плантатор Сент-Этьен громко заявил:

— Постойте, господа! Мы должны послушать, что скажет генерал. Вы, кажется, совсем забыли: возможно, мы уже находимся в состоянии войны с монсеньором де Пуанси и его английскими союзниками!

— Да, пусть говорит генерал, — поддержал другой гость по имени Ривье Лебельё. — Нам всем интересно услышать последние новости.

— Пока мы реально еще не воюем, — начал дю Парке. — Я встречался с монсеньором де Туаси, и в процессе беседы с ним у меня сложилось впечатление, что во Франции ни регентшу, ни ее советников особенно не интересуют наши дела здесь. Однако, по-видимому, оба — и де Пуанси, и Жан Обер — лишатся своих голов, если новому генерал-губернатору удастся до них добраться.

— Никто! — взревел Лефор. — Никто, пока я жив, не посмеет даже пальцем тронуть нашего благородного командира.

Холодно взглянув на Лефора, дю Парке сказал:

— Вы поторопились, мой дорогой Лефор. Господин де Пуанси взбунтовался против королевской власти и заслуживает смертной казни. Мне не известны достоинства монсеньора де Туаси, и, судя по некоторым сообщениям, я склонен полагать, что он не будет более способным правителем, чем наш прежний генерал-губернатор. Однако существует одна вещь, которой я не терплю, — это государственная измена. В таких случаях я беспощаден. Никто не имеет права продаваться англичанам, господа! Мы отвечаем за наследие юного короля, Людовика XIV, как бы мы ни осуждали действия Мазарини и его сторонников.

— Ну что ж, — заметил Матьё Мишель. — Разве я говорил не то же самое? Если господину де Пуанси угодно узнать последние новости из Франции, мы готовы донести их до него. У меня по меньшей мере пятьдесят фунтов сухого пороха и мушкет, ржавеющий без пользы.

— Легче, легче, мои друзья! — успокоил генерал. — Пока мы еще не воюем! Как я только что сказал, я встречался с монсеньором де Туаси, и, по-моему, он вполне в состоянии собственными силами отстоять свои права. Я же постараюсь сделать все возможное, чтобы избежать на острове лишних осложнений. Но если новый генерал-губернатор попросит помочь ему подавить мятеж, то я надеюсь, господа, что мы первыми откликнемся на его призыв.

— Прекрасно сказано! — воскликнули Мишель и Лебельё в один голос.

— А теперь, господа, я не против последовать вашему примеру и немного подкрепиться, — заявил дю Парке, пытаясь протиснуться сквозь толпу гостей к буфету.

— Еще только один вопрос, генерал, — остановил его шевалье де Бофор. — Вы сказали, что встречались с новым генерал-губернатором и что нам, вероятно, придется сражаться, утверждая его права и власть. В этой связи мне хотелось бы знать: какие у него планы и намерения в отношении нас, колонистов.

Дю Парке с удивлением взглянул на говорившего.

— Позвольте пояснить, — продолжал де Бофор визгливым тоном, который соответствовал его внешности хорька. — Любопытно узнать, что господин де Туаси обещает нам за нашу помощь?

Дю Парке настолько ошеломила прямолинейность вопроса, что он потерял дар речи, и де Бофор, пользуясь его молчанием и сохраняя на лице притворно-подобострастное выражение — будто его слова содержали сладчайший мед, а не смертельный яд, — возобновил свою речь:

— Сказал ли господин де Туаси что-нибудь по поводу отмены пошлин на сахар и на двадцать фунтов табака? Рассматривал ли он возможность снижения налогов и думал ли о том, чтобы облегчить участь плантаторов, разоренных монополией господина Трезеля? Или, быть может, он собирается еще больше увеличить бремя различных поборов? Другими словами, если господин де Туаси хочет, чтобы мы пожертвовали своими жизнями ради утверждения его в должности, то сделает ли он что-нибудь, чтобы облегчить участь тех, кто останется в живых?

Лицо Лефора побагровело от ярости, и было ясно, что долго сдерживать себя он не сможет. Он был не колонистом, а солдатом, который живет одним днем. Мысль о войне скорее радовала его, чем тревожила. Кроме того, он не мог равнодушно смотреть, как слова де Бофора раздражают генерала.