Михель Гавен - Арденны

Она закурила. Подошла к окну — падал снег, было тихо. Только изредка внизу слышались мужские голоса. Солдаты и офицеры выходили на двор, возвращались в дом. Кто-то еще возился с машинами, готовя их к завтрашнему дню.

В дверь снова постучали. На этот раз она сразу поняла — Раух. Она повернулась.

— Входи.

Он перешагнул порог. Как и говорила фрау Аделаида — высокий, красивый, в свежайшей рубашке и в аромате парфюма от Хьюго Босса.

— Мне сказала хозяйка, что ты звала меня, — проговорил он сдержанно, даже холодно.

— Да, это так.

— Я слушаю.

— Ты слушаешь? — она покачала головой, улыбнувшись. Положила сигарету в пепельницу.

Потом подошла к нему почти вплотную, сама расстегнула пуговицы на своем кителе — сквозь светлую рубашку просвечивало тонкое кружево белья на выступающей груди.

Раух опустил глаза. Его лицо, осунувшееся, бледное, стало еще белее — до синевы.

— Нет, Маренн, я не могу, — через мгновение произнес он.

— Но ты же сам хотел этого, накануне.

— Это виски, прости меня, — он не поднимал на нее глаз. — Я не должен был этого допускать.

— Я тоже. Это шампанское, наверное. «Ля гранд дам». Но ты допустил, и я допустила. Ты хочешь этого, — она положила руку ему на плечо. — И я хочу. Если так — давай сделаем. Пока есть время. И постель, — она показала на разобранную кровать.

— Но, Маренн, — он вскинул голову, она увидела, как он взволнован.

— Не думай ни о чем, — она прикоснулась пальцами к его щеке, неотрывно глядя в глаза. — Он сказал, между нами все. Все так все.

— Нет, нет, Маренн, — Раух вздохнул, покачав головой. — Он просто ревнует. Это сгоряча. Он мне по-прежнему друг. И ты для него значишь столь же много, как и прежде. Не нужно, Маренн. Ты будешь жалеть об этом.

— Я не жалела даже тогда, когда мне было шестнадцать лет и я знала, что меня сватают за английского принца. Раз и навсегда лишилась возможности стать королевой, выбрав пусть не бедного, но простого художника. Чего ж мне жалеть теперь? — она отошла и села на кровать. — Теперь и вовсе жалеть нечего. К тому же американцы напирают так, что мы оба вполне даже можем не вернуться отсюда в Берлин. Ну а если и вернемся…

— Маренн…

— Ты хочешь, чтобы я сейчас пошла к нему?

— Нет. Но я не хочу, чтобы ты жалела.

— Я ни о чем не жалею, никогда. Просто делаю то, что считаю нужным. Пожалуйста, я прошу.

Она встала, подошла к нему, обняла за плечи.

— Мы тратим слова напрасно. Скоро наступит утро, Пайпер прикажет заводить машины.

По напряжению, исходившему от него, она видела: он готов сдаться. Он наклонился, чтобы поцеловать ее. Дверь распахнулась. На пороге стоял Скорцени. Раух обернулся. Маренн отступила на шаг, застегивая китель. Отбросила назад еще влажные волосы. Взяла сигарету.

— Гауптштурмфюрер, спуститесь вниз. Я вас никуда не отпускал, — произнес Отто тоном, который не допускал возражений. — Это приказ.

— Слушаюсь, — щелкнув каблуками, Раух вышел.

Закрыв дверь, Скорцени подошел к Маренн.

— Что ты делаешь? Ты с ума сошла? Из-за чего? Из-за фрау Фегеляйн? Из-за Греты? Мне кажется, это какой-то бред.

Он обнял ее за талию.

— Не трогай меня, — она отошла.

— Даже так? — он помолчал. — Ты не любишь его, — продолжил через мгновение. — Меня ты не любишь, ладно, я к этому почти привык. Пустила в дом, и то хорошо. Семь лет препирательств по каждому пустяку и редкие минуты счастья. Шелленберга не любишь, тот тоже согласен, отступать уже некуда. Но не достаточно ли? Фриц тебя любит, я знаю. Но ты его — нет. И никогда не будешь любить. Зачем тогда давать надежду? А для тебя все — забава. Ты когда-то говорила, что Первая мировая война убила твою наивность. Но она убила в тебе сердце. Война тебя развратила, Маренн. Ты ничего не хочешь — ни покоя, ни уюта, ни любви, ни детей. Только твоя профессия и война, где всегда найдется кто-то, кто будет тобой восторгаться, падать к ногам. Но это твое дело. Зачем тебе еще одна жертва? Я даже не ревную, мне просто жаль. Я знаю, чем все это закончится. Тем же, чем закончилось у нас. Твоей изменой и равнодушием. Твоей изменой, — он повторил. — Не моей. Я был тебе верен. Ты не можешь этого отрицать. Как хочешь, Раух останется при мне всю ночь. Я найду для него поручение. Он мой адъютант и вынужден будет подчиниться. Я мог бы объясниться с ним, но он ничего о тебе. Он тебя идеализирует. Но ты не такова, как кажешься на первый взгляд.

— Да, — она слушала его, глядя через стекло, как падают снежинки. Сигарета дымилась между пальцами. — Но только скажи, пожалуйста, сколько раз в неделю ты посещаешь фрау Гретель Фегеляйн и чем вы с ней занимаетесь? Да, да, будь так добр, — она повернулась, ее зеленоватые глаза были почти черными от гнева, — и с какой стати ты считаешь, что я должна принимать это как должное? С какой стати? — она повторила очень жестко. — Только потому, что я доктор? Ты сам вызвал меня на этот разговор. Почему ты решил, что я проглочу эту интрижку? Ничего серьезного, так, легкий флирт… Только родился ребенок. Случайно.

— Это не мой ребенок.

— Меня это не касается. Если ты не отпустишь Рауха, — она бросила сигарету в пепельницу, — я сама спущусь вниз, и позволю поиметь себя любому из твоих офицеров, на глазах у всех прочих. И не одному. С меня станется, ты знаешь. У меня нет сердца, война меня развратила. Нет! У меня есть сердце, и на нем немало шрамов. Ты их нанес ничуть не меньше, чем прочие, которых ты упоминал недавно. Да, я не простила Генри и де Трая. И тебя не прощаю. Я не прощаю, когда меня предают. Прошу иметь это в виду. Меня взяли на службу, резать и зашивать, и я режу и зашиваю, как тут выразилась одна дама, по локоть в крови каждый день, честно отрабатывая свою свободу и паек. Но требовать, чтобы я поддерживала нацистские идеалы, от этого отказался даже рейхсфюрер, он согласен закрыть глаза на многое, лишь бы у Нанетты не было коликов, и Марта не плакала по ночам. Что еще от меня нужно? Изображать идеальную арийскую семью перед объективами Геббельса? Меня — увольте. Я — врач, хирург, и это для меня главное. Сейчас, когда идет война. Да и в другие времена тоже. Однако я никого не прошу делить со мной жизнь. Не нравится — не надо, я привыкла жить одна. Что вы все крутитесь вокруг меня? Что вам надо? Не думаю, что мой ум, это уж никак, — она усмехнулась, встряхнув влажными волосами. — Тогда что? Ах, да. Фигура? Внешность? Габсбургская порода? Я понимаю, у Лизхен и Гретхен толстые задницы, они много сидят дома, мелят языком, и насморк — это главное событие их жизни. С ними не советуются крупные ученые, их портреты не висят в Британской галерее, им не предлагали руку и сердце принцы крови, их не обожали великие художники. Пусть они были распутники, изменники, предатели, но они были великими. Да, скучно. К тому же у Лизхен и Гретхен просто толстые ноги, и они быстро старятся и теряют привлекательность. У них не та энергия, не тот запал. А хочется Мадонну с картины Боттичелли, грешную Венеру, чтобы и фигура, и страсть, и полет, и дерзость, и не только в двадцать лет, а всю жизнь, да и чтоб она еще была счастлива при каждом вашем появлении. И молча терпела все интрижки. Не слишком ли для Венеры? Это для Лизхен и Гретхен в самый раз. А у всего есть своя цена. И у Венеры — тоже. И у страсти, и у дерзости, и у самостоятельности, и у свободы. Я заплатила сполна, жизнью единственного сына в том числе. И мне ничего больше не страшно. Я тебе сказала еще в сорок втором, когда ты ударил меня, узнав, что я была с Вальтером. Позволил себе меня ударить по лицу, точно шлюху из борделя. Живи, как тебе хочется, с Гретель, так с Гретель. Но мне не мешай. Нам нечего делить, у нас нет совместного имущества, у нас вообще нет ничего совместного, все государственное, все собственность СС, и сами мы собственность СС. И меня это вполне устраивает. И, наверное, надо было поехать в Арденны, чтобы выяснить все это. В Берлине никак не получалось.