Жаклин Брискин - Обитель любви

— Сейчас не время, — произнес он. — Я не хотел обострять отношения. Я просто боюсь. Я в отчаянии. И хочу, чтобы все устроилось. Ты, наверно, ненавидишь меня.

Она отрицательно покачала головой.

— Дядя, вы так упиваетесь своей виной, как будто она больше, чем у других. Все мы виноваты. Почему вы во всем вините себя?

— Потому что я виноват больше.

— Нет. Вы любили маму, только и всего.

Эта истина, высказанная доброй девушкой, пристыдила его больше, чем любое обвинение, которое она могла бы бросить ему в лицо. Он вздохнул.

— Поговорим позже. — Он поднялся с кресла. — Твоей маме вряд ли захочется видеть меня сейчас. И Кингдону тоже. Я бы хотел знать, как пойдут дела у... твоего отца.

— Я буду звонить вам через каждые несколько часов, — пообещала она.

Тесса вышла вместе с ним в прихожую. Снаружи туман еще не рассеялся, рассветало медленно. Три-Вэ поежился. Он взглянул на ярко освещенные окна второго этажа. Туман плыл над балконами, лип к стеклам. Три-Вэ бил озноб. Втянув голову в плечи, он спустился вниз по широким ступеням.

«Бад... Кингдон...»

Он не мог бы в ту минуту сказать, за кого из них больше волнуется.

Сев в машину, он оглянулся. Тесса стояла в открытых дверях, скрестив руки на груди. Над ее головой сиял нимб света, она стояла, окутанная дымкой, и походила на ангела-хранителя, который оберегает Паловерде от зла. То есть от смерти и от него, Три-Вэ...

Бад лежал под кислородной палаткой. Боль пригвоздила его к постели. На него давил кошмар, от которого он безуспешно пытался избавиться. За слюдяным окошком звучал чей-то визгливый голос. Голос был приглушенным, и Бад не мог различить слов, но он знал, что это злые слова. Однажды в окошке появилась Амелия, которая попыталась защитить его от этого визга. А в другой раз с той же целью заглянула мама...

Но теперь их не было, и он снова слышал тот визгливый голос. Что он хочет ему сказать? Он чувствовал, что слова пропитаны ядом. Не нужно прислушиваться... Но это вызов ему, а когда он уклонялся от вызова? Надо разбить окошко и разобрать смысл слов. Даже если это убьет его.

Собравшись с силами, он поднял правую руку. Передохнув, ударил ею по окошку. Рука наткнулась на что-то теплое и мягкое, как нефтяная пленка. Тени исказились и надвинулись на него. Одна из стен его тюремной камеры приподнялась.

— Мистер Ван Влит, — сказал какой-то мужчина в очках. — Меня зовут доктор Левин. Меня пригласил доктор Уоллвью. Прошу вас, не волнуйтесь. Это всего лишь кислородная палатка. Мы поставили ее для того, чтобы вам стало лучше.

— Не слышу... — Силы, которые пришлось затратить Баду на то, чтобы произнести эти слова, вконец истощили его.

— Не разговаривайте. У вас в голове туман. Пусть он вас не беспокоит. Помутнение сознания вызвано успокоительными средствами. Вам нужен покой.

— Сердце?

— Да, — ответил врач. — Не разговаривайте. Кивните, если вам стало лучше.

Бад кивнул.

Лицо врача сменил овал другого лица, выражавшего большую тревогу. Он уже видел эту женщину раньше. Это не мама. Мама давно умерла. Это Тесса. Три слова, произнесенные им только что, измотали его, но он снова открыл рот, чтобы попросить дочь посидеть рядом.

— Мистер Ван Влит, — снова заговорил врач. — Прошу вас, попробуйте расслабиться. Вам необходим полный покой.

Бад посмотрел на Тессу. Его губы перестали шевелиться.

— Хочешь, я посижу? — спросила она.

Он кивнул.

— Хорошо, — сказала она твердо своим тихим низким голосом. Этот голос успокоил его. «Она не позволит докторам прогнать себя, — подумал он. — Моя Тесса им не позволит».

Он приказал себе не беспокоиться из-за тумана в голове, который был следствием действия лекарств. Судя по всему, у него был сердечный приступ. Но он остался жив и, похоже, не умрет. Слава Богу!

«Расслабься», — приказал он себе.

Лицо Тессы плыло у него перед глазами. Желая ободрить его, она нежно прикоснулась пальцем к слюдяному окошку.

Бад закрыл глаза. Злой голос куда-то исчез. «Это была галлюцинация, вызванная наркотиками, — решил он. — Все в порядке. Моя дочь рядом».

Он заснул.

В Гринвуде все говорили приглушенными голосами, везде постелили ковровые дорожки, чтобы ходить бесшумно, баллоны с кислородом вносили в дом осторожно. Было запрещено подъезжать на машине, как раньше, к самому входу в дом.

На имя Бада поступали сотни ободряющих телеграмм, в том числе от президента Хардинга и его жены, от министра, с которым Бад вел переговоры о нефти, от миссис Вильсон, от одиннадцати сенаторов. Сенатор Хайрам Джонсон прислал от себя лично ящик апельсинов. Джон Д.Рокфеллер, несмотря на то, что был ярым конкурентом Бада и славился своей скупостью, прислал пресс-папье из серебра в виде нефтяной вышки. Мистер и миссис Херст приходили к Амелии на чай. Заглядывал и Генри Хантингтон с супругой, на которой он женился после смерти ее первого мужа — своего дяди Коллиса П. Хантингтона. Друзья присылали в Гринвуд корзины с цветами и книги. Открытки приходили от тех жителей Лос-Анджелеса, чья жизнь хоть как-то была связана с жизнью Бада. А таких было множество. Сотрудники «Паловерде ойл» присылали подарки, а буровая бригада, работавшая на Сигнал-хилл, подарила Баду новую шахтерскую каску. Слуги Гринвуда в складчину купили Баду мягкое кресло, чтобы сидеть на веранде. Родня со стороны Гарсия пекла ему пирожки и торты с хурмой, а кузены Ван Влиты прислали коллекцию рисунков старинных католических миссий в Калифорнии. Эта графика как раз вошла в моду. Старухи, которых в семье все еще называли «мамиными людьми», присылали Баду домашнее желе из кактусов.

На Рождество Гринвуд захлестнула новая волна подарков. К тому времени Бад уже полусидел на постели, откинувшись на подушки. Амелия и Тесса по очереди вскрывали для него посылки. Несмотря на протесты врачей, Бад лично писал благодарственные письма отправителю каждого подарка. Поэтому доктор Левин считал его трудным больным.

Сердечный приступ Бада так напугал Амелию, что она не рисковала возвращаться к разговору о браке Кингдона и Тессы. Втроем они решили пока об этом помалкивать. Молчала и прислуга Гринвуда. Медсестры, дежурившие у постели Бада, видели в Кингдоне любящего племянника. Врачи и сестры ожидали каждого прихода знаменитой кинозвезды, героического летчика-аса. Но он появлялся в Гринвуде все реже и реже.

Кингдон сильно запил.

Он закончил один фильм, начал сниматься в другом. Объектив кинокамеры досаждал ему, как никогда раньше, поэтому во внутреннем кармане летной куртки он теперь всегда держал флягу. Каждый вечер он проводил несколько минут в комнате Бада. Глядя на то, с какой искренней привязанностью относятся друг к другу дядя и тетя, он перестал верить поговорке, согласно которой брак убивает любовь.