Екатерина Коути - Невеста Субботы

— Ага, а тут у нас что?

Я тянусь к письму, но Ди куда проворнее. Подхватив бумажку и шелестя ею в воздухе, сестра скользит назад. Шаг, другой. Мысок башмачка рисует дуги на паркете.

— Ди, отдай!

Снова бросаюсь вперед, но сестра с легкостью огибает меня, словно делает па, и еще выше задирает руку.

— Что-то важное?

— Оно написано не тебе!

— Так, значит, тебе? Да, Фло? А от кого?

Она улыбается еще шире, но мне совсем не смешно. Ни капельки.

— Ди, пожалуйста! Просто отдай, и всё.

— А вот и не отдам, — дразнится сестра, опять выскальзывая. Локоны хлещут воздух, точно грива норовистой лошадки. — Должна же я знать, кто тебе пишет. Хотя я и так знаю! Это мсье Эверетт!

И прежде чем я делаю бросок, она разворачивает письмо и подносит к глазам. Замирает. А я вместе с ней. «…Бывшая рабыня… подлое, низменное создание… пороки, присущие ее расе…»

Зеленые глаза скользят по строчкам, но вместо ужаса, вместо негодования и смертной обиды на лице Ди появляется разочарование. Только оно. Никаких иных чувств.

— Вот те на! Я думала, это billet-doux [30] Любовная записка (фр.). . А тут счет из мануфактурной лавки.

Вздохнув, она возвращает мне листок. Читаю:

Кружево «блонд» — 1

Ситец, хорошего качества — 3

Шелк, китайский, с узором — 1

Бархат, черный — 1

Дура, дура распоследняя! Я взяла не то письмо!

Вот и всё. Можно поставить точку. Сажусь прямо на пол, уперевшись затылком в изножье кровати. На какие-то десять минут мне показалось, будто моя жизнь похожа на плутовской роман. Интриги, похищенные письма, прятки в кладовой. Но моя судьба — другая. Я сама себе такую выбрала, так что и жалеть не о чем. И винить некого. Не Розу же, в самом деле? Без нее мне, пожалуй, еще тошнее бы жилось. Без тех знаний и навыков, которые она мне передала. Что так, что эдак, я пустила бы свою жизнь под откос. Не лучше ли отойти в сторону и дать пожить тем, кто хотя бы умеет наслаждаться каждой минутой бытия?

Я закрываю глаза и мысленно прощаюсь со всеми. Бабушка, мама. Аделина Валанкур и ее близкие. Нора с кроткой улыбкой. Роза (жива ли?). Повариха Лизон. Жанно, грум братьев Мерсье. Монахини в школе. Наш управляющий мсье Жак. Рабы, чьи имена я еще помню.

Джулиан Эверетт.

Дезире, Дезире, Дезире!

Марсель сумеет о ней позаботиться. При всей своей ветрености он любит Ди, и никогда ему не узнать, что она цветная.

Я буду оберегать ее даже после смерти.

Ди остается уложить меня в постель. Говорит, что вид у меня неважнецкий, хотя по глазам замечаю, что ей попросту стыдно за глупую детскую выходку. Чуть не силком сестра вытаскивает меня из корсета и заботливо, как маленькой, помогает облачиться в мягкую льняную сорочку. Одну руку, теперь другую, а волосы аккуратно расплетем. Вот как славно. Из Дезире получилась бы хорошая камеристка, если бы не вспыльчивый нрав, а так щипцы для завивки ей доверять опасно.

Подоткнув мне одеяло, сестра с ногами забирается на кровать. Ее платье превращается в бесформенную груду желтых складок, воланов и лент, но Ди, обычно та еще чистоплюйка, не замечает беспорядка. Она смущена, что напугала меня. Просит прощения. Признается, что приревновала меня к мсье Эверетту, с которым в последнее время я вижусь чаще, чем с ней. Тут бы напомнить ей, что переезд из детской был ее задумкой, но я предпочитаю промолчать. Пусть и дальше меня хвалит. Не скрою, безыскусные слова Ди тешат мне сердце.

Время идет, но я не спешу выпроваживать сестру. Меня не покидает ощущение, что мы видимся в последний раз, посему я рассчитываю выжать из него все, что только можно. Мы болтаем о плантации Фариваль, обсуждаем одним нам понятные — и смешные — мелочи. Как в августе негритята сшибали пекановые орехи длинными бамбуковыми шестами, а когда бабушка отворачивалась, тыкали ими друг в друга. Вот умора-то! Или как каджуны [31] Каджуны, или акадцы ( Acadians, Cajuns) — потомки французских переселенцев, проживавших в Акадии, колонии на северо-востоке Канады. В 1755–1763 годах из-за отказа акадцев принять присягу британской короне была проведена массовая депортация, в результате которой группа акадцев осела в Луизиане. Среди местного населения они были известны как «каджуны». — грязные, заросшие бородой по самые глаза — привозили нам битых уток по пятницам. Утка кормится от воды и, стало быть, сама почти что рыба. Бабушка охотно закупала дичь — а почему бы нет, коли сам отец Пьер не считает ее за скоромное? — зато мама всякий раз стенала, грозя нам карами за чревоугодие. Дом, милый дом.

Когда стрелки часов вновь смыкаются и разбегаются по своим делам, я понимаю — пора. Иначе Ди у меня до рассвета просидит. Чтобы прогнать ее, я прибегаю к нехитрой уловке — притворяюсь спящей. Но моя старательность вновь оборачивается против меня: я так усердно жмурюсь, что не замечаю, как меня на самом деле охватывает дрема.

Просыпаюсь в холодном поту и кубарем скатываюсь с постели.

Который час?

За окном — темень. Не такая, как дома, не кофейно-черная, пропитанная терпкими запахами трав и сладостью гниющих среди травы апельсинов, дрожащая от многоголосья цикад, а белесая городская ночь. Кажется, будто я снова на пароходе, и он влачит свое грузное тело по волнам Атлантики. Под ногами ходуном ходит пол, но нет, это не качка — просто переутомление.

Часики на камине показывают два ночи. Должно быть, Иветт уже вернулась. Пойду и поговорю с ней. Должен же у нее быть инстинкт, что гонит зверей из горящего леса, а людей — прочь от объятий смерти? Мне только и нужно, чтобы она поклялась не вредить нам с Ди. И отдала письмо. Тогда мы склеим расколовшуюся дружбу так аккуратно, что комар носу не подточит, и все будет как прежде. А Смерть, вскинув на плечо лопату, уйдет ни с чем.

И никому не придется умирать — ни Иветт Ланжерон, ни мне.

Ну, разве я многого прошу?

А если она откажется… если откажется…

Едва ступая по ступеням, я спускаюсь вниз. В груди клекочет раненая птица, бьется в снежной круговерти перьев, распахивает клюв. Сова, прилетевшая с низовий Миссисипи, сова, чей крик вселяет ужас в сердца негров, дух отмщения, злая вестница, кошмар, соткавшийся из болотных испарений. Что я делаю здесь, в сердце Лондона? Уместен ли здесь мой клекот? Моя волшба?

«Ведьма, ведьма, сатана вошел в твое черное сердце!»

«Ему с тобой интереснее».

«Все, что у меня есть — это меч, и рублю я с плеча».

«Тогда руби».

Голоса из прошлого наполняют мое сознание, вытесняя за окоем и страхи, и сомнения. У спальни Иветт на меня снисходит странное успокоение. Я устала бороться, я так смертельно устала за эту дюжину лет. Теперь будь что будет. Наверное, так исхлестанный, весь в мыле конь склоняет шею пред хозяином — и благодарит за то, что мучения позади.