Екатерина Коути - Невеста Субботы

Я делаю себя доступной. Открываю себя изнутри. Я готова быть оседланной.

Остается только позвать.

Тяну за ручку двери, как вдруг меня ослепляет рой синих бабочек. Их хоботки — иглы, крылья остры, как папина бритва. Успеваю зажмуриться — не то полоснут по глазам. Не могу вдохнуть, чтобы не втянуть их в себя, боюсь открыть рот, иначе их лапки-крючки раздерут мне горло… Я задыхаюсь и падаю, падаю целую вечность, а потом Смерть ловит меня на руки, легко, будто я котенок, сорвавшийся с ветки, будто я стала невесомой.

Холод на губах. Теснота в груди. Легкие сжимаются, как подернутые морозом лепестки магнолий.

И всё.

Я даже рада, что всё закончилось так быстро.

…В носу щекочет от запаха ветивера, из-за чего мне кажется, будто я снова дома, в постели. Сейчас Нора принесет мне кофе, а потом мы с Ди пойдем в сад собирать апельсины для цукатов, которые давно уже обещает приготовить Лизон…

Приподнимаюсь на локте — что за диво? Я лежу на траве, на просеке у болота. Чуть поодаль высятся кипарисы, их корни увязли в зеленой жиже, с раскидистых ветвей неряшливо свисают гирлянды испанского мха. От болотной воды тянет сладковатой гнилью. Лягушки и цикады перекрикивают друг друга, но смолкают ненадолго, когда раздается всплеск и, как плавучее бревно, воду рассекает шершавая спина аллигатора.

Под пальцами хлюпает грязь, но мне удается привстать. Отираю ладони о подол сорочки. Смахиваю прилипшие к лицу пряди и замечаю, что от влаги мои волосы вновь закурчавились. Неужели я в Луизиане? Но как?

— Оглянись! — звучит голос за моей спиной. Так близко, что я вздрагиваю.

Вот он. Мой жених. Моя смерть.

Хриплый хохот, запах табака и перегара. Мне страшно. Хотя страшное уже закончилось. Разве нет?

— Посмотри на меня.

Он говорит властно, но без резкости, не так, как хозяин ставил бы на место рабыню-ослушницу. Напротив, он старается, чтобы его низкий, гнусавый голос звучал помягче:

— Посмотри, Бриджит, уже можно.

Я не оборачиваюсь. Шестое чувство подсказывает мне, что если наши взгляды пересекутся, я погибла, пропала с концом. Он заберет меня всю и насовсем. Но разве еще не забрал?

— Где мы?

— Как «где»? На кладбище.

Напрягаю глаза, но не вижу ни крестов, ни плачущих ангелов с отбитыми носами, ни оплетенных вьюнком мраморных урн. Только заболоченная опушка с частоколом кипарисов. Трезвон цикад и лягушек. Влажный воздух, который можно пить глотками.

— На кладбище? Но здесь же нет могил.

— Твоя будет первой. Смотри, Бриджит, я выкопал ее для тебя.

Как я могла сразу не обратить внимания? В нескольких шагах предо мною темнеет прямоугольник. Пологие, обвалившиеся края поросли травой с вкраплениями белых звездочек болиголова. Могила не выглядит свежей. А все потому, что она дожидается меня почти двенадцать лет.

Поняв это, я обмираю от страха. Ладони привычно потеют, внутренности как будто узлом завязаны. Все как при жизни, такая же трусиха.

— Разве ты не помнишь, что говорила Роза? Первый мужчина, похороненный на кладбище, становится Бароном Самди. Духом кладбища, одним из ликов Смерти. А первая женщина — его женушкой Бриджит. Так что гляди веселее, Маман Бриджит.

Но я борюсь с рыданиями и ничего не отвечаю. Неужели это конец? И всегда будет так? Сумерки на болоте и ничего кроме?

— Но ты не хочешь веселиться. Ты будешь топтаться тут и тереть глаза, покуда ресницы не врастут в кожу. И причитать, что болотная выпь. Полно тебе!

Его слова возымели на меня обратный эффект, и вот я плачу навзрыд, размазывая по лицу слезы и грязь из-под ногтей. Не увидеть мне больше плантацию Фариваль — желтое пятно света на стыке синих и зеленых полос! Моими спутниками станут цапли, что, сгорбившись, как старухи в белом, сидят на ветвях кипарисов. Вот мое последнее пристанище.

Но так же несправедливо!

— Зачем ты приехала в Старый Свет, Бриджит, куда ты меня завела? Здесь правит вдова, которая уже десятый год не снимает черные тряпки! Зато тебе тут раздолье, а, Бриджит? Среди таких же святош, как ты сама. А ведь ты могла стать великой жрицей, великой мамбо! — упрекает меня Барон. В голосе его клокочет ярость, как у негров, что обмениваются оскорблениями перед дракой. — Ты могла стать королевой вуду. Если бы ты полюбила меня, как те мятежники с Гаити! Если бы не цеплялась за свою никчемную жизнь!

— Как можно тебя полюбить?! Мне ненавистен ты и все, что с тобой связано!

— Ой ли? Ты просто не помнишь. Ты запретила себе вспоминать, как сильно ты любила меня тогда, в ту ночь…

— Замолчи! Не мучай меня, хватит.

— И то верно, — усмехается он. — Что ж, давай. Давай закапывай свою могилу. Поработай руками, плантаторская дочка.

Босые пальцы ног упираются во что-то твердое. На траве покоится лопата. Обычная, из тех, какими пользуются могильщики, только лезвие насквозь проржавело. Поднимаю ее за занозистую рукоятку, упираюсь ступней в острый край. Нажми сильнее — и, чего доброго, рассечет кожу до кости. Но в моем ли положении бояться столбняка?

Несильно надавливая на лопату, срезаю пласт земли — с корнями трав, с извивающимися, рассеченными надвое червями — и сталкиваю ее в черный провал. Комья шлепаются о что-то мягкое. Из могилы доносится слабый стон.

Только тут мне приходит на ум, что если сама-то я снаружи, то кто тогда внутри? Томимая дурными предчувствиями, осторожно заглядываю за край — и отшатываюсь, цепляясь за лопату, как за клюку.

На дне могилы, на влажной глинистой почве, лежит женщина в белом саване. Руки сложены на груди и кажутся вытесанными из цельного куска мрамора. Черные волосы разметались, и травы прорастают сквозь слипшиеся, бурые от глины пряди. Лицо — маска страдания. В провалах глаз и уголках рта лужицами собрались тени. Набравшись храбрости, всматриваюсь в черты покойницы.

Это же я! Только кожа белая, словно меня неделю вымачивали в щелоке. Никогда не имела возможности смотреть на себя сверху и немного сбоку, но это я лежу в могиле — сомнений быть не может. Внезапно меня охватывает острая жалость к себе, какой я не испытывала, даже когда свернулась комочком на полу, а мать охаживала меня плетью. Тогда мне казалось, что плетка в ее руках — это бич божий и я получаю воздаяние за свой чудовищный грех. Теперь же мне хочется стряхнуть землю с волнистых черных волос, положить руку на лоб и двумя пальцами разгладить морщинку, стянувшую переносицу. Мне искренне, от всей души жаль девушку, что валяется в луже на дне прямоугольной ямы. Прожила всего-ничего, толком не повидала свет. Торжество всей жизни — дебют, обернувшийся трагедией. Самое вкусное яство — те обсиженные мухами конфеты, которыми пичкал ее отец, прежде чем запереть в монастырской школе.