Екатерина Мурашова - Глаз бури

– Долго они жили… – задумчиво промолвила Софи. – Может быть, были счастливы? Хочется верить… А вот гляди, еще чище того! Генерал-майорша Екатерина Алексеева:

– Ха-ха-ха! Свидетель невинности генерал-майорши!

Посетители кладбища неодобрительно поглядывали на неуместно веселящуюся парочку, но огромная, медвежеподобная фигура Туманова гасила все возникающие намерения о прочтении внушения и прочем подобном.

После посетили Лавру, не проявив любопытства к святыням, но внимательно осмотрев: трость Петра 1; трость янтарную Екатерины П; маршальский жезл Петра 1; кровать Петра 1; серебряный крест, найденный на Куликовом поле. Почему все это хранится в Лавре, ни Софи, ни Туманов так и не поняли.

Глядели, как после зимы снова наводится плашкоутный Троицкий мост – от Мраморного дворца до Петропавловской крепости. Зимовали эти мосты вдоль набережных. Когда проходил лед, три буксирных парохода брали мост целиком и, фырча и кашляя от натуги, разворачивали его поперек течения. На каждом из многочисленных понтонов сидели матросы, которые при установке моста на место должны были все одновременно отдать якоря и установленными на понтонах воротами выбрать слабину канатов. Это слаженное действо, проходящее под вой буксиров, крики толпы зевак и уханье матросов, чем-то напоминало Софи большую сцену из оперы.

По черной лестнице игорного дома тащили огромный глобус, похожий на убитого зверя.

– Что это, Мишка?

– Земля-матушка. В Гостином дворе купил. Не признала, что ли? Когда кончится вся эта петрушка, поедем путешествовать.

– В Венецию.

– В Венецию.

– К пирамидам Египетским, к их звериным богам?

– Туда тоже.

– А в Северо-Американские штаты?

– Коли хочешь, и туда поедем.

– Ты познакомишь меня со своими приятелями, ковбоями? Не могли же они все погибнуть в драках в салуне?

– Разумеется, нет. Многие из них собирались жить долго. Думаю, сейчас некоторые из них разбогатели и сами нанимают ковбоев… Конечно, я сведу тебя с ними. Мы пропустим по стаканчику в салуне, вспомним старые добрые времена, выпьем за упокой мятежной души Тнапи…

– А потом мы поедем к индейцам… Там еще остались настоящие индейцы, Мишка?

– Конечно, остались. Сиу, семинолы…

– И я увижу настоящего Чингачгука Большого Змея, как у Фенимора Купера. Он будет высокий, смуглый, невозмутимый, с трубкой мира в зубах…

– Ты моментально влюбишься в него и убежишь с ним с прерию. Будешь жить, как настоящая скво, жарить мясо на костре, выделывать шкуры…

– А ты с горя снова пойдешь в ковбои, но мигом разбогатеешь, станешь крупным скотопромышленником и обманом скупишь на корню земли несчастных индейцев вместе с моим Чингачгуком…

– Точно! Именно так я и сделаю! И верну тебя назад, потому что Чингачгук, потеряв земли предков, помрет от тоски, а тебе все – трын-трава!

– А я притворюсь, что снова стала твоей, а сама выберу момент и зарежу тебя в постели острым кинжалом, чтобы отомстить за моего Чингачгука! Это будет славная месть, и гордый Чингачгук возрадуется на Полях Верхней Охоты!

– Боже мой! До чего ж ты, оказывается, кровожадна!

– Да, я такая!

– Иди сюда! Пока ты меня еще не зарезала, я хочу…

– Мишка, ты сошел с ума! Сейчас день, и сюда в любую минуту Федор может войти, и Иннокентий Порфирьевич… Мишка-а!

– Я им войду… Я им всем так войду… Они у меня вообще больше никогда никуда войти не смогут… Со-онька!

Все их игры и развлечения были напоены какой-то судорожной лихорадочностью, словно оба знали, что вот-вот предстоит расстаться. О том почти не говорили, скрывая тревогу друг от друга. Иногда, впрочем, прорывалось.

– Сонька, но это же глупость немеряная, что мы так живем. У меня 20 000 дохода, а у тебя – 20 рублей. И ты мне не позволяешь…

– Ты опять хочешь меня купить?! Тебе моя независимость поперек горла? Я так и знала…

– Подожди! Да не заводись ты! Ну можно же как-то сделать, чтобы и гордость твою треклятую не ранить, и я чтоб дураком себя не чувствовал… Позволь мне хоть на будущее тебя обеспечить. Деньги в банк положить на твое имя… Не захочешь, не будешь их трогать…

– На будущее? А ты сам куда же собрался?

– Да никуда. Просто… Ну вот напьюсь пьян и замерзну под забором…

– Зима, однако, кончилась уже. Весна, Мишка! Ты приметил? Трудно теперь замерзнуть…

– Да еще чего! Долго ли умеючи?! Я – человек ненадежный, вот в чем петрушка…

– Мне никаких надежд от тебя не надо… И денег… Только тебя самого…

– Сонька, ты меня с ума сводишь. Я и так-то не шибко… а подле тебя и вовсе дураком делаюсь…

– Это, что у нас, про это потом рассказывают, но это смертью кончается. Я такое видала раньше. Со стороны. Ты, Мишка, знаешь?

– Знаю, пускай! Или ты иначе чувствуешь? Тогда – беги сейчас, я держать не стану. Выть буду, зубами себе руку отгрызу или вон скопцом стану, коли совсем невмоготу, но не буду держать.

– Как странно. Я учила детей, ты делал свои дела, все было спокойно, прохладно и понятно. Мы могли бы… Ты мог бы еще мануфактур прикупить, или на бирже… Я собирала бы материал, писала романы, и тоже довольна… Но вот… И самое смешное, что я теперь ни о чем не жалею…

– Я тоже, Сонька, я тоже, только я говорить о таком не могу…

– Я вспоминаю иногда, помнишь, ты рассказывал мне про драгоценный камень – Глаз Бури…

– Да! При чем тут?… – Туманов ощутимо вздрогнул. – К нам с тобой…

– Мы как будто сейчас находимся в нем…

– В ком? В камне?

– Да нет же, глупый! В глазе настоящей бури. Ты говорил: тишина, покой, мгновенная передышка, а вокруг – гроза, ураган, угроза кораблю и жизни матросов… И нельзя там остаться…

Туманов помолчал. Прижал Софи к себе и зарылся лицом в ее волосы. Потом выговорил с трудом.

– Это верно, но… Софья, если бы ты знала, как мне жаль…

– Ненавижу.

– О ком ты, милая?

– Что?.. – Грушенька вздрогнула. Она никак не думала, что слово сорвется вслух. А ну как он догадается? Тогда уж точно, всю любовь ветром сдует! Она пробормотала что-то неразборчиво, стремительно обняла Гришу, прижалась, торопливо начала целовать, не глядя, куда – будто бы неумело, так ему больше всего нравилось.

– Ну, что ты, что ты, глупая! Снова дрожишь вся. Чего боишься?

– Боюсь, что это все кончится! – выговорила она, и впрямь едва справляясь с нервной трясучкой. – Вот так: моргну, и ничего нет! Не бывает, чтобы так хорошо! Понимаешь?!

– Господи, Грушенька. Ты… как Эолова арфа, – он засмеялся было, потом начал рассказывать – бессвязно, прерываясь на лихорадочные ласки, – в Пятигорске… мы непременно поедем с тобой… на горе Машук – беседка, и там… что-то такое, чуть ветерок – тут же отзывается, звенит… даже если самый слабый… да у Лермонтова об этом… помнишь? Вот так и ты…