Екатерина Мурашова - Глаз бури

Сам ты арфа, с отчаянной, болезненной нежностью подумала Грушенька. Тебя беречь надо, а она… Ведь скажет, скажет, вот-вот скажет!

Одного она не могла понять: как это Софи до сих пор еще не сказала? С какой такой щедрости подарила ей это неслыханное счастье: день за днем, неделю за неделей?!

Они встречались почти каждый день. Обедали в той самой студенческой столовой или шли в кофейню; впрочем, на кофейню у Гриши не всегда доставало денег, и Грушенька очень убедительно доказывала, что в столовой ей больше нравится. Бродили по городу – часами, над темной водой каналов, мимо совсем не парадных облупленных стен с редкими слепыми окошками. Гриша останавливался и, глядя в серое небо над крышами, призывал ее почувствовать :

– Вот, он, город – сам по себе… чувствуешь, да? И, кажется, в нас не нуждается. Если б мы вдруг исчезли, он жил бы точно так же: эти камни, вода, туман… вон тот пес в подворотне. Да, пес – он, приглядись-ка к нему: он знает!..

От таких его слов Грушеньке становилось жутко, и кружилась голова, и казалось: тощий черный пес и впрямь что-то эдакое знает , и вот-вот сверху, с карнизов, спустятся, трепеща на ветру, светящиеся лиловатые призраки… Точно, те, что живут, здесь не хозяева, думала она, хозяева – те, кто здесь умер! И мы с Гришей умрем и будем вот так же… Тут ее охватывал такой страх, что спасение было одно: немедленно начать с Гришей целоваться. Действовало сие средство, надо сказать, великолепно.

А еще были ночи… как та, первая: тайком, мимо двери спящей квартирной хозяйки, и потом тоже – на цыпочках, вполголоса, осторожный звон серебряных подстаканников, сдавленный смех, торопливые глотки обжигающего чая, Гришины шалые глаза, шуточки, которые он, сходя с ума от волнения, вдруг начинал выдавать в самый ответственный момент, и она, обессиленно цепляясь за него, всхлипывала от хохота, совсем позабыв о том, что смеяться надо тихо! Впрочем, Анну Арсеньевну они ни разу не разбудили. Старушка была отменно глуховата, благодаря чему и не подозревала, как проводит ночное время ее постоялец.

Жалко, что таких ночей за все время было немного – всего семь. Графиня, понимаете ли, страдала бессонницей и требовала, чтобы компаньонка до утра сидела при ее особе. Гришино негодование Грушенька гасила жалобными рассказами о больной старухе, которая хоть и самодурша, а совсем беспомощна, и если не она, Грушенька, – кто ей поможет?

Ведь и впрямь: попробуй, откажись от клиентов – Прасковья Тарасовна, даром, что мягка, будто булка с изюмом, а мигом доложит хозяину. Или не станет и докладывать, сама выгонит. Плачь потом, объясняй господину Туманову: я, мол, не просто так, я родного брата вашей полюбовницы ублажала!

Ублажить-то Гришу было легко, до того легко… Она у него была, честно сказать, почти что первая. А он… Большинство ее клиентов – да что там, почитай, все! – были в постельных делах в сто раз его искуснее. Многие умели не только себе, но и девушке приятно сделать. Один так и выразился: служба у тебя такая, так хоть получи от нее удовольствие. Она и получала. Хотя, если опять же по-честному, вполне могла бы вовсе без этого удовольствия обойтись.

А Гриша… С ним все было по-другому, совсем по-другому! Это как если обливаешь себя духами, самыми что ни на есть французскими, а потом вдруг выйдешь в палисадник да глотнешь чистого воздуха. Иногда, лежа рядом с ним, спящим, и слушая мерный шорох часов на стене, поскрипыванье старой мебели, уютную возню домового в углу, – разумеется, здесь есть домовой, уверял Гриша, как же без него, очень воспитанный тихий домовой! – Грушенька начинала почти верить в то, что она и на самом деле – графинина компаньонка, что все у нее с Гришей в первый раз , и что они скоро поженятся.

Однажды ей приснился сон: будто она – в Луге, еще совсем маленькая девчонка, лет шести, наверно. Во дворе возле их дома сосна росла, здоровая, как мачта. И вот будто она на эту сосну взобралась, по стволу – и на ветку, и идет по этой ветке. А ветка – длинная и к концу все тоньше и тоньше, а Грушенька все идет по ней да идет. Ужас ее берет, а куда денешься? Назад уже не свернуть! Внизу кто-то кричит… и ветер ветку качает…

Каждый день с Гришей – шаг вперед по этой ветке. Сегодня – пронесло, не рухнула. И сама цела, и он. А завтра?..

С самого начала, с прихожей Софи поразили запахи. Она никогда не отличалась ни особо развитым, ни особо тонким обонянием, но здесь… Эти запахи были совершенно ни на что не похожи. Не то, чтоб в свете не пользовались парфюмерией, наоборот – духи были в моде, выдыхались они (в противу современным) очень быстро, и чтоб в конце вечера еще пахнуть, в начале дамы буквально заливали за корсаж духи и душистую воду. Не отставали порой и мужчины. Но все встречающиеся запахи были узнаваемыми – цветочными или уж растительными в целом. Здесь же, в таинственном заведении Анны Сергеевны, тонко, но сильно, до щекотки в ноздрях, пахло чем-то совсем незнакомым и загадочным.

Добродушный, глупый на вид детина на входе осмотрел Софи, ковыряясь пальцем в обширном носу, и выказал слабую степень удивления, не сумев сразу ее разгадать. Потом нерешительно сообщил, что заведению служащие теперь не требуются, и потому беспокойство ее напрасно.

Софи вполне доброжелательно уверила его (разумеется, она почувствовала себя оскорбленной гнусным предположением, но ссориться здесь с кем бы то ни было не входило в ее планы), что она вовсе не пришла наниматься на работу, а хотела бы повидать хозяйку, Анну Сергеевну.

– Анна Сергеевна не принимает, а заведение у нас приличное, и высшего класса – полный конфидент. Ничего о посетителях узнать невозможно, – тут же заявил детина, и лукаво подмигнул, видимо, классифицировав Софи, как обиженную супругу или подружку кого-то из завсегдатаев.

Софи терпеливо объяснила ему, что она не разыскивает никого, кроме самой хозяйки, до которой у нее важное дело.

– Ну что ж, попробуем, – вздохнул детина с видом человека, против воли берущегося за безнадежное мероприятие. – А только…

Спустя минут десять молчаливая серьезная девушка в аккуратном переднике и наколке (в облике ее не было совершенно ничего восточного), провела Софи наверх, по всей видимости, в апартаменты хозяйки.

В встречавшейся по пути и в самих комнатах Саджун роскоши (Софи вынуждена была это признать) не было абсолютно ничего вульгарного. Напротив, все предметы обстановки, ткани и украшения казались старинными, дорогими и совершенно подлинными. Возможно, все они были куплены из частных коллекций и на распродажах китайских и индийских товаров, которые устраивались, когда в петербургский порт изредка приходили корабли с Востока (основная торговля велась по суше, и львиную ее долю составлял чай).