Екатерина Мурашова - Глаз бури

Опять же вопрос: какие сроки, для кого. Для милейшей ли Елены Францевны, для сумасшедшего Михаила Туманова – слишком долго ходит по краю, хватит: ангелы обиделись!.. – или для него, Кусмауля, зажившегося на государственной службе? Пора, пора на лоно природы, в закатный приют, в маленький домик с туберозами…

Густав Карлович поморщился почти с отвращением. Подумал: я становлюсь слишком русским. Начинаю верить в предчувствия. Находить, как они, извращенное удовольствие не просто в опасности, а… Как там у этого Пушкина: «наслаждение в бою и бездны мрачной на краю»! Брр. Необходимо закончить с этой историей. Он слишком увлекся. Да-с, совершенно непростительно, по-мальчишески увлекся.

Поставив себе диагноз и приняв решение, Кусмауль облегченно отвернулся от окна. Закончить с этой историей было очень просто. Следствие проведено. Все, что хотел, он выяснил. Сапфира нет… что ж, на иное странно было бы рассчитывать. И, зная господина Туманова так, как знал его Густав Карлович, очень можно поверить, что «Глаз Бури» и впрямь тогда же, вскоре после похищения, водворился на свое законное место в короне восточного божка. И прекрасно. Единственная пострадавшая от такого расклада – бедняжка Благоева. Совсем без пострадавших, как известно, редко обходится…

Густав Карлович поднялся из-за стола. Перед ним лежала папка – очень солидная, кожаная, с серебряными уголками и застежками. Папку подарили коллеги к недавнему юбилею, и она очень пригодилась: всяческих бумаг по делу Туманова – Шталь (как про себя называл Кусмауль свое неофициальное расследование) вышло изрядно. Густав Карлович вынул толстенькую стопку, аккуратно подровнял, вновь уложил в папку и щелкнул застежками. И, позвонив, велел секретарю нанять извозчика.

Весна!.. Густав Карлович с удовольствием поморщился от свежего ветра, пахнущего, положа руку на сердце, черт-те чем, но все-таки сильнее всего – морем. Или рекой. Петербуржцы, как известно, предпочитают второй вариант. Море, ради которого великий царь Петр когда-то вгрызался в эти болота, ныне принуждено любоваться равнодушным тылом неблагодарной столицы. Однако морской запах ни с чем не спутаешь: водоросли и соль! В аптеке на Кирочной, чьими услугами Густав Карлович привык пользоваться, продавали порошок из водорослей, вот именно с таким волнующим морским запахом, чудесно влияющий на память и соображение. Так не благотворнее ли будет купить домик не где-то под Лугой (как он было наметил после визита к родне m-lle Домогатской), а возле моря, скажем, в Сестрорецке? Цены, да… Цены там значительно выше. Но, кажется: еще одна или две беседы с заинтересованными лицами – и он вполне сможет это себе позволить.

Елену Францевну Шталь он застал в воротах ее особняка на Шпалерной, садящейся в экипаж.

– Я, друг мой, наметила проехать по набережной, – она ласково сощурила свои прозрачные зеленоватые глаза, глядя вроде бы рассеянно, даже мимо Кусмауля, а на самом деле (и он это знал) тревожно и нетерпеливо, – и затем погулять в Таврическом саду. Сирень зацветает… Ежели не скучно и не устали – составьте мне компанию. Мы успеем до обеда надышаться весенним воздухом.

Да, она сразу же поняла, что он приехал не с пустыми руками. Но к делу, против обыкновения, приступать не торопилась. Коляска мягко катила вдоль парапета, ветер веял, пышные облака отражались в невской воде. Густав Карлович от души любовался панорамой, поглаживая аккуратно пристроенную на коленях папку по гладкому выпуклому боку.

– Ефим со мной не поехал, – наконец нарушила молчание баронесса, – представляете, мой друг? Да, я предполагала, что в один прекрасный момент сыновние обязанности начнут его тяготить. Но не так скоро! Недавно мне стало известно, что он снимает квартиру где-то на Садовой: вот на что тратятся карманные деньги. Впрочем, он мне заявил, что сам зарабатывает. Это Ефим-то.

Она усмехнулась с легким, но отчетливым презрением.

– Ну, если он унаследовал хоть какую-то часть вашего здравого смысла, – почему бы нет?

– Ах, не говорите. Я знаю все про Ефима. Наверняка это Ряжский втянул его в какие-нибудь биржевые авантюры… А мне потом придется оплачивать векселя. Разумеется, мне не жаль денег на его прихоти – но до определенных пределов! К тому же теперь, когда обстоятельства изменились… А ведь они изменились? Я правильно понимаю, Густав Карлович?

Елена Францевна, не торопясь, повернула голову и уставилась на Кусмауля – очень пристально, глаза ее совершенно перестали косить. Густав Карлович чуть заметно улыбнулся, представив, как теряется и цепенеет под эдаким взглядом баронессина прислуга. И склонил голову, давая понять, что – да, она понимает правильно.

– Видимо, мне стоило быть с вами более откровенной, – помедлив, произнесла баронесса негромким ровным голосом, – я раздразнила ваше профессиональное любопытство, не так ли?

– Боюсь, что так, – Густав Карлович счел нужным издать легкий покаянный вздох, – впрочем, дело даже не в этом. Без выяснения всех обстоятельств мне было бы сложно выполнить ваше поручение. Разумеется, вы можете быть уверены в моем абсолютном молчании.

– О, я надеюсь, вы не станете о нем жалеть.

Не стану, кротко подумал Кусмауль, никоим образом не стану – если хватит на домик в Сестрорецке. Впрочем, добавит еще Михаил Ефимович …

– Сам по себе факт не содержит, полагаю, ничего предосудительного, – продолжала Елена Францевна тем же безжизненным тоном, впрочем, губы ее уже складывались в привычную светскую улыбку, – особенно за давностью лет. Но, увы. Русская публика с легкостью оправдывает подобные вещи… исключительно в романах. К тому же существуют некоторые сопутствующие обстоятельства…

Она умолкла. Густав Карлович тоже не стал ничего говорить. Обстоятельства, о которых она упомянула, были нехороши. Очень, очень нехороши – что для русской публики, что для немецкой. А уж для того, кого напрямую касались!..

– Вот о них мы с вами забудем раз и навсегда, – баронесса вновь помолчала, до тех пор, пока не дождалась подтверждающего жеста: мол, непременно забудем. – Я, хочу вам сказать, уже составила новое завещание. Вернее, почти. Осталось вписать имя.

– Имя!..

– Да, имя. Вы ведь назовете мне имя, не так ли?

– Полагаю, что назову.

– Погодите.

Она легко вскинула руку, будто хотела остановить его на полуслове. Впрочем, он и не собирался еще называть никаких имен, а только начал расстегивать папку.

– Я хочу проверить, – сказала Елена Францевна, глядя теперь не на следователя, а снова – куда-то в пространство. Взгляд потерял четкость, и прозрачные глаза стали похожи на бледные газовые фонари, напрасно зажженные в белую ночь.

– Я знаю, у вас есть твердые доказательства. У меня – нет. Только ощущения. Но я почти не сомневаюсь… – она повела плечами, будто ей вдруг стало холодно от свежего ветра, летящего с Невы. – На том рождественском маскараде я почувствовала это впервые… впервые с тех пор, как потеряла Ники. Вы вряд ли поймете, Густав Карлович… Есть люди, которым противопоказано одиночество. И которые не чувствуют себя одиноко лишь с очень, очень немногими. Однако, довольно, – она поморщилась и, переведя взгляд на Кусмауля, спросила коротко, по-деловому: