Эмине Хелваджи - Наследница Роксоланы

Людской молвы, впрочем, избежать удастся. Бросать тень на отца и братьев Джихангир не желал. Аллах воздаст каждому по делам его, а тень от сыноубийства и без того лежит на султане Сулеймане. А уж кто подтолкнул его к этому убийству…

Джихангир, конечно, знал. Нельзя быть шахзаде, сыном своего отца и своей матери, и не знать.

Что же ты наделала, мама?.. Что же ты наделал, отец, зачем поддался женскому коварству? Зачем убил достойнейшего из достойных? Ради кого, ради пьяницы Селима? Ради высокомерного и заносчивого Баязида? Кто из них ближе твоему сердцу, кого ты пошлешь на смерть ради второго брата? Или предпочтешь смотреть с небес, как братья режут друг друга?

Нет, ты не таков, Сулейман Кануни. Ты все сделаешь сам.

Поэт Зарифи по этому поводу сложил бы несколько бейтов – и сжег бы бумагу с ними, потому что поэт Зарифи трус и никогда не выпускает наружу слезы своего сердца. Нельзя простому люду знать то, что творится в султанских покоях. Об этом должно ведать лишь Аллаху.

И воздавать каждому, да.

Джихангир тоже был трусом. Он не желал видеть, как люди, чтимые им, любимые им, превращаются в хладнокровных убийц.

Зарифи тихонько встрепенулся, наполнив душу шахзаде образами и мыслями. Покачав головой, Джихангир взял калам:

Джихангир подавил желание приписать четвертую строку: «А меня дела такие не касаются вообще!» Звучало бы слишком простонародно. Неправильно бы звучало.

Подумал немного, исправил строку на более благозвучную. Продолжил:

Ну вот, опять этот камень пролез в мысли шахзаде! А впрочем… пусть будет.

Рука сама поднялась сжечь листок, как делала это много раз, но остановилась. Хоть раз не будь трусом, шахзаде Джихангир, или поэт Зарифи, – какая сейчас разница? Вы едины сейчас в своей скорби и желании оставить этот грязный мир, где, чтобы выжить, нужно убивать братьев по крови. И вы едины в желании сделать так, чтобы о вашем самоубийстве никто никогда не узнал.

Кроме Аллаха, от всевидящего взгляда которого не укрыться.

Да, Джихангир слаб, ну так почему бы не использовать эту слабость? Никого не удивит, если горбун, в дом которого лекари приходят, как в свой собственный, несколько дней пожалуется на слабость, а затем скончается. Скажут – очередная болезнь подкосила-таки шахзаде. Жаль, очень жаль.

Шахзаде позвонил в серебряный колокольчик. Вошел слуга.

– Вот это письмо вместе с кинжалом отправить шахзаде Мехмеду. Немедленно.

Если Мехмед – истинный сын своего отца, то он поймет. И, возможно, даже простит.

Желтый камень терпения мигнул последний раз, скрываясь под темным платком.

«Гордецу простить не смогут волны, ветер и судьба», – прошептала Айше последние строки письма дяди. Что шахзаде Джихангир имел в виду?

И откуда гонец узнал о смерти господина, если выехал раньше черного вестника смерти?

Другой гонец привез им весть о смерти шахзаде днем спустя.

Людская молва? Но тогда она и до Амасьи долетела бы вместе с первым гонцом. А до появления второго все было тихо. Люди в основном обсуждали свои новости – благо, их здесь хватало, да и повышение генуэзскими купцами цен на зерно уже почти вытеснило сплетни о трагической доле шахзаде Мустафы и янычарском бунте, последовавшим за этим.

Люди любят свежие новости. Оплакивать мертвецов остается лишь близким и родне.

И все же, что дядя имел в виду?

Кинжал смирно лежал в ладони – холодный, тяжелый, чужой. Лишь янтарное навершие рукояти неожиданно оказалось теплым, словно прогретым ласковым утренним солнцем.

«Желтый камень, слезы моря», «чаша вечного терпенья»…

Что же знал дядя Джихангир, что он пытался донести до брата?

Айше думала было посоветоваться с Бал – в конце концов, лучшая подруга, почти сестра, – но мысль о том, кому изначально принадлежал этот клинок, остановила. Вспомнилось: «Мой отец немного Хызр».

Ладно. Она, Айше, сама разберется со всеми загадками. И гордецу, а точнее гордячке, подлой хохотунье, вообразившей себя клинком Иблиса, никто не поможет. Если будет нужно, то для отмщения Айше согласна стать волнами и ветром!

Согласна стать воплощением судьбы.

Айше покрепче сжала рукоять. Янтарь тускло блеснул.

Со сном у Айше стало совсем плохо.

Ждать смерти оказалось очень утомительно, к вечеру глаза начинали закрываться сами собой. Усталость брала свое еще до ужина. Она мало и без аппетита ела под скользящими взглядами служанок – в последнее время все избегали смотреть ей в глаза. Потом засыпала быстро, будто падала спиной вперед в темную теплую воду.

Волны смыкались над головой Айше, но ей тут же начинали сниться плохие сны: по бесконечным коридорам шли убийцы без лиц, неслышно открывали двери, становились над ней, разматывали шелковые удавки, доставали из ножен кинжалы. Она чувствовала их рядом, слышала, как они дышат, и просыпалась с бешено бьющимся сердцем, проспав всего час или полтора.

У постели никого не было, пуста была комната, звездный свет струился сквозь решетку. Айше хотелось встать, подойти к окну, посмотреть на звезды, найти взглядом светлую полоску Соломенной Дороги, которую арабы называют также Дарб Аль-Лаббана, Молочный Путь. И уйти по ней легкими шагами, уйти далеко в небо, туда, где нет ни страха, ни жестокости, ни потерь.

Но тяжелые веки падали, она снова засыпала и опять пробуждалась в ужасе и холодном поту, потому что кто-то стоял у постели.

Иногда, еще не проснувшись окончательно, она понимала, что тот, кто стоит над ней, не враг, не убийца, а кто-то из любимых, потерянных ею за последний год.

Отец смотрит на нее с ласковым прищуром, мама наклоняется и невесомо целует в лоб. Мехмед шепчет: «Я нашел под деревом птенца дрозда. Он уже оперился, но еще не летает, и лапка у него сломана. За ним нужно присмотреть, пока не поправится, – хочешь?» Айше хотела.

В такие ночи она плакала, но утром просыпалась заметно отдохнувшей. Тогда ей казалось, что надежда есть, что ее невозможное, несправедливое заточение может иметь и иной исход, кроме того, который все предполагали.

Сама ее юность нашептывала ей так – ведь только юные умеют надеяться, когда надежде нет места и быть не может. Хоть голова и сопоставляет, обдумывает и говорит «так будет», но сердце колотится и верит, верит вопреки всему, что будет не так, – не смерть, а ветер в лицо, и звезды, и свобода, и чья-то сильная рука, сжимающая твою ладонь.