Эмине Хелваджи - Наследница Роксоланы

Для Айше был полный набор – штаны, куртка-чепкен из грубоватой, но крепкой шерстяной ткани, рубаха, пояс, чарыки из сыромятной кожи. Джанбек еще на прошлой неделе выменял их у своего приятеля, того самого Альтана, что из дома под платаном. Мальчишка принял оплату серебряным кольцом и хорошим ножом – отличная для него вышла сделка, за ношеные-то штаны и потертую обувь.

У самой Джанбал все давно было приготовлено. Они еще год назад утащили с веревки развешанную для просушки одежду, и на них не подумал никто: как Бал с Бек и предполагали, воровство списали на проходящего бродягу или странника в нужде. Амасья была полна и теми, и другими.

О побеге тогда и мыслей не было. Лишняя одежда нужна была близнецам для приключений, для вылазок в город, да мало ли для чего брату с сестрой придется одинаково одеться.

– Вот еще что для Айше, ей понадобится… наверное, – сказал Джанбек, краснея, как сразу три вареных рака. И показал Бал свернутую в тугой моток льняную полосу шириной в ладонь.

– Зачем? – не поняла Бал.

– Ну… – Это казалось невозможным, но Бек умудрился покраснеть еще сильнее. Даже уши загорелись. – Чтобы за мальчика или там за юношу сойти, ей придется… грудь бинтовать. Тебе-то не надо. – Он взглянул на сестру и тут же отвел глаза, внезапно смутившись незнакомым взрослым смущением. – А у нее уже… уже все при ней, ведь она старше тебя. Может, через два года и у тебя…

Бал смотрела на него, склонив голову и прищурившись. Джанбек потерял мысль, задохнулся от неловкости, махнул на сестру рукой, задвинул маленький моток поглубже под скамью. Туда же отправились два меха с водой, промасленный сверток с двумя ножами и кинжалом, драгоценности, завернутые в невзрачную тряпицу, на которую незнающий человек дважды и не посмотрит.

Уши Бека вернулись к нормальному цвету лишь добрый час спустя.

В день чаршамба, среду, Ламии принес то, о чем договаривались. Опийную настойку в вине, завязанную в специальный мех в виде пояса, каснак-сарап. Такими пользуются контрабандисты, перенося пьяное зелье, чтобы за сумасшедшие деньги продать тем из немногих неверных, кто не боится сурового наказания за нарушение законов султана, и еще более редким правоверным, кто не боится ни его, ни последующей кары на небесах.

Каснак-сарап обвязывают вокруг талии в несколько витков, сверху надевается просторная куртка – и вот, пожалуйста, идет по улице толстяк, в еде невоздержанный, жир на боках, как бурдюк, колышется. Что говоришь, Эрол-бей, только вчера его худым видел? Нет, ошибаешься ты, толстый этот человек, и кошелек у него толстый, вчера как раз сын его заносил, вот тебе твоя доля. Видишь же теперь, что обознался? Так-то.

– Жалею, что пообещал, – мрачно сказал Ламии, передавая бурдюк Джанбеку. – Хоть теперь скажи мне, зачем тебе такая опасная ноша? И сплетни об Адак-ханум я принес тоже, но пока не признаешься, зачем тебе это, я ничего не расскажу.

Они ушли подальше, в угол сада, ближе к реке и к их нагруженной всеми нужными предметами лодке. Бал подсматривала за парнями из окна, но в сад не спускалась – и так у Ламии лицо мрачнее тучи, думает-гадает, в какую опасность собирается влезть его «младший братик». А поймет или просто заподозрит даже, что и Джанбал, «младшая сестренка», на ту же неизвестную опасность нацелилась, вовсе с ума сойдет, все обещания нарушит, выдаст их родителям. Дороже чести для Ламии их безопасность, дороже собственной жизни. Особенно ее, Джанбал, безопасность.

Она сама не знала, как поняла это, не было ведь никаких особенных слов или взглядов, все было, как было всегда. Но знала, что не ошибается. Ламии, высокий, сумрачно-красивый, с детства привычный старший друг, и вправду чуть ли не брат, он сердце из своей груди вырвет и всю кровь отдаст по капле, если будет думать, что это ее спасет и убережет.

Бал вздохнула, отвернулась от окна. Вздрогнула: в дверях стояла мать.

Эдже вошла неслышно. Остановилась у порога – и, задумчиво улыбаясь, рассматривала дочь, как та секунду назад рассматривала Ламии.

– Когда же вы успели вырасти? – спросила она. – Я же помню, как вы рядом лежали, спеленутые, точно две куколки. Помню, как первые шаги делали. Ты утром пошла, а Бек – в тот же день, но ближе к вечеру. Помню, как вы нашли в саду мертвого дрозда и пытались его оживить, растереть, согреть, чтобы он снова ожил. Как вы плакали потом до самого вечера, впервые поняв, что смерть необратима и ждет каждого…

Мать вздохнула, подошла к Джанбал, обняла ее за плечи.

– Каждый день помню, и ваш, и свой, а все же очень быстро жизнь идет. Вроде бы и много времени, событий, мыслей каждый день вмещает, а оглянешься – ох, Аллах всемогущий, куда же годы подевались? Ведь еще вчера и мы такими были, как вы сейчас, и тоже замышляли проказы и вылазки. Опасные, конечно. Вы-то наверняка что-то опасное затеяли, я чувствую.

– «Мы»? – переспросила Джанбал. Она мало знала о семье матери, с кем та росла, кого любила раньше. Им с братом было твердо известно: о таком спрашивать не нужно. Но раз уж мать сама заговорила… – Кто это «вы», мама?

Эдже прикусила губу, будто сердясь на свою оплошность.

– Мы с Пардино, кто же еще, – сказала она. – Ох, он был отличным товарищем, даже когда был еще котенком.

У Джанбал на языке вертелись еще вопросы, но мать тут же перевела разговор на другое, давая понять, что удовлетворять праздное любопытство дочери отнюдь не собирается.

– На что ты так внимательно в саду смотрела? – спросила она, выглядывая из окна. К счастью, Ламии и Джанбека уже видно не было – то ли договорили и разошлись, то ли отошли в другую часть сада.

– На птиц, – ответила Бал. – Птицы летят. Свободные, быстрые, сильные. Все небо – их, нет им ни преград, ни законов.

Стая гусей пролетела низко, гогоча нараспев, вытянувшись длинным треугольником. Женщина и девушка долго молча смотрели им вслед.

– Помнишь, мама, ты рассказывала нам сказку про Багряную Ладонь? Про волшебника, которого подло и ужасно убили, но он годы спустя появлялся и помогал своим детям?

– Помню, – тихо отозвалась Эдже. – Конечно, помню. Тогда я сама еще не совсем ее понимала. Но теперь понимаю очень хорошо. И рада бы хуже – но не могу…

Она посмотрела дочери прямо в глаза.

– Нет в мире любви и ответственности сильнее, чем родительская. Где бы ни были дети, что бы с ними ни случилось, мать и отец всегда будут рядом. И если будет хоть малейшая возможность помочь, они с того света вернутся, всех джиннов, охраняющих посмертные врата, разбросают – и помогут, спасут, прикроют собой… Своей душой, если тела уже нет. Но пока оно есть, мы тех, кого любим, всегда носим с собой, в голове и в сердце.

Эдже погладила дочь по волосам, убрала прядь с лица, заправила за ухо, задержавшись взглядом на родинке у виска. Чему-то печально улыбнулась.