Николь Фосселер - Время дикой орхидеи

Еще и по самым скромным меркам. Немало коммерсантов, с которыми Полу Бигелоу случалось посидеть вместе за рюмкой, советовали ему выжимать из торговли как можно больше, пока еще можно. Ибо хотя торговля в этом порту, где не было таможни и не взимались налоги, была более чем доходной, долго сингапурскому успеху не продержаться. Без самостоятельного управления, в качестве отводка правительства в Калькутте. Без порядочного порта, с рекой в качестве места перегрузки, которая вопреки всем усилиям затягивалась илом и заносилась песком. В конкуренции с недавно открывшимися миру портами Шанхая и Гонконга, в непосредственном соседстве с Малаккой и голландской Батавией.

Пара благоприятных лет, пожалуй, еще светила, а потом Сингапур потеряет свое значение как вольный порт.

Пол Бигелоу тер кулаками глаза, чтобы снять жжение, потом провел по лицу ладонями; сегодня утром он даже не побрился.

Иногда он сомневался в том, хорошо ли было пытать своего счастья здесь, в Сингапуре, и его часто мучила ностальгия. Ему не хватало здесь английского здравомыслия и надежного жизнеустройства, заведенного там. Известной уверенности и обширных просторов, приглушенных красок; даже серости. И еще ему не хватало смены времен года, он бы многое отдал за то, чтобы снова пережить зиму со снегом и звенящим морозом.

Но пока дела шли хорошо, как теперь, было бы глупо сниматься отсюда.

Он закурил сигару и, щурясь, провожал взглядом кольца дыма.

Россыпь дождя, бурление каскадов с крыши и ручьев, которые пробивали себе русла в красной земле сада, почти не приглушали шума на верхнем этаже. Лишь когда раскаты грома обрушивались на дом, наверху на несколько мгновений смолкали женские голоса. А потом опять возобновлялись жалобные звуки, плач и стенанье, проникающие ему до мозга костей.

Его рука дрожала, когда он подливал себе в стакан и подносил его ко рту.

Вероятно, было бы куда умнее с утра уехать с Гордоном Финдли на склады, чтобы там отвлечься работой. В случае необходимости даже переночевать там, пока не придет известие, что все уже позади. Но он решил остаться здесь, чтобы – если что-то пойдет не так – поскакать верхом к доктору Оксли и привезти его сюда.

Он не доверял мак бидан, повитухе, которую Семпака еще пару недель назад привезла из своей деревни и поселила в помещении для посыльных. То, что она каждый день умащала и массировала разбухшее тело и ноги Георгины, заворачивала ее в тесный саронг и перевязывала лентами, как пакет, не настораживало его и даже казалось осмысленным. И напротив, он подозрительно относился к травам, которые она сжигала вблизи Георгины, к песням, которые она при этом пела и которые казались ему вредным колдовством. Он не доверял напиткам, которыми она ее поила, и тому, как строго она контролировала еду Георгины и собственноручно ее приправляла своими пряностями.

При этом Георгина страдала от беременности, этот ребенок, казалось, истощал ее. Она стала бледной, лицо осунулось, щеки впали, волосы стали тусклыми и ломкими. Уродливая фигура, состоящая из огромного живота с тоненькими ручками и ножками. Как будто она носила под сердцем какого-то монстра, который пожирал ее изнутри и до последнего времени так бесновался у нее в утробе, что ее то и дело рвало.

У Гордона Финдли он не встречал понимания со своими подозрениями и своей тревогой; тот полностью передал дочь под опеку Семпаки, которая защищала свое верховенство зубами и когтями. Пол же, напротив, был бессилен, в конце концов, ведь он был всего лишь зятем, лишь вторым господином в доме, тем более что все это было женским делом.

Он поморщился и сделал еще глоток.

В то время как отношение Гордона Финдли к Полу Бигелоу снова стало почти прежним, иногда даже дружелюбнее, чем раньше, свою дочь он все еще не простил. Отец и дочь казались чужими людьми, случайно живущими под одной крышей, оба одинаково погруженные в себя и односложные в разговорах, оба одинаково непримиримые, и Полу тоже не удавалось быть посредником между ними.

Он никогда не спрашивал Георгину, кто был отцом ее ребенка; он и не хотел этого знать. Сингапур – город маленький, и слишком велика была опасность, что рано или поздно он столкнулся бы с мужчиной, который обрюхатил его жену, и потом, возможно, расквасил бы ему физиономию.

Изменить он бы все равно ничего не смог. Он знал, на что идет, когда решился просить Гордона Финдли о разговоре с глазу на глаз, и он получил то, что хотел.

Высокий, тонкий крик донесся до него сверху, и от муки, которая в нем слышалась, мороз пошел у него по коже.

Он нервно загасил сигару и опрокинул остаток виски в стакан; больше он не мог этого слышать.

Георгина тонула в кроваво-красном океане боли. Пылающей, грызущей боли, которая пожирала ее внутренности. Черным и тяжелым было тело младенца, который разрывал надвое ее лоно, грозя разломать ее тазовые кости. Волна за волной накатывали и отступали, раскаленные и насильственные; схватка за схваткой высасывали из ее мускулов силы, не продвигаясь на этом мучительном пути ни на шаг вперед.

Голоса повитухи Бетари, Семпаки и Картики, кудахчущие и воркующие над нею с ранних утренних часов, внезапно слились в возмущенное гоготанье, когда в комнате загремел непрошеный мужской голос.

– Все, хватит! Никаких возражений! Я в доме хозяин, и будет так, как я хочу!

Внезапная тишина наступила вместе с впадиной между волнами и позволила Георгине свободно вздохнуть, шорох дождя за окном дохнул на ее разгоряченное лицо живительной прохладой, от которой на глазах у нее выступили слезы.

– Георгина.

Сильная рука стиснула ее потные пальцы, и она заморгала. Небритое мужское лицо, бледное под загаром, рот напряжен, белки голубых глаз пронизаны красными жилками.

– Пол? – прошептала она протяжно и всхлипнула, содрогнувшись всем телом. – Пол.

– Я здесь, – выдавил он. – Я с тобой. Я не оставлю тебя одну, да?

Георгина хотела отрицательно помотать головой; но вместо этого кивнула и жалобно расплакалась.

– Все хорошо, – сказал он хриплым от бессилия голосом, и сжал ее ладонь.

Она ответила на это пожатие своей слабой рукой.

– Если я этого не переживу…

– Не говори глупостей, – перебил он и встал у изголовья кровати. – Переживешь, еще как переживешь.

Георгина проглатывала каждое второе слово. Прижавшись головой к широкой груди Пола, держась за его руку, она глубоко вздохнула и опрокинулась навзничь в красное море.

Рубашка прилипла к его телу, брюки тоже. Еще никогда Пол Бигелоу не чувствовал себя таким грязным, таким изнуренным, таким издерганным.

Сунув в карманы дрожащие, бессильные руки, усеянные красными полумесяцами и кровавыми царапинами, он стоял перед колыбелью, удивляясь тому, какой ребенок маленький. И какой огромный для такого тела, как у Георгины.