Николь Фосселер - Время дикой орхидеи

Это был мальчик, несомненно. Крепкий, с длинными конечностями, с оглушительно сильным голосом, которым он с самого начала рассеял все сомнения насчет того, кто в доме хозяин.

Теперь он лежал мирно, голенький, если не считать белой полоски ткани, обернутой вокруг его животика, крохотные пальчики сжаты в кулачки, которыми он боксировал воздух. Красное личико выглядело помятым, участки вокруг зажмуренных глаз припухли. Лицо, которое трогательным образом было еще таким юным и в то же время носило в себе вековечную мудрость.

Голова с густыми черными волосками поворачивалась туда и сюда, полные губки растянулись, и он лягнул ножкой воздух.

Улыбка дрогнула на губах Пола, но тут же погасла. Сдвинув брови, он тронул мальчика за ножку, потом за другую.

Горестное прищелкивание языком и шепот повитухи, взгляд, каким она обменялась с Семпакой, разом открыли ему смысл.

– Бедный малыш, – пробормотал он.

Это было потрясением – чувствовать в своих руках только что рожденного человечка. Его неукротимую жизненную силу и то, какими нежными и мягкими были его морщинистые ступни.

Переживание рождения, свидетелем которого он только что стал, раздавило его; могущество природы, брутальное, сводящее с ума и внушающее благоговение, которое заставило его чуть ли не стыдиться того, что он мужчина. Запах кислого пота и тяжелой, сладковатой крови, еще висевший в воздухе, парализовал его, и он чуть не задохнулся от внезапного страха, что не дорос до того, что перед ним лежало.

Спотыкаясь, он побрел прочь из комнаты, спустился вниз по лестнице и выбежал из дома. В вязкие желейные массы дождевого потока, которые удушающе пахли плесенью и выворачивали ему желудок.

Прямо у ступеней веранды он упал на колени, в жидкую грязь, и его рвало до тех пор, пока он не ощутил вкус желчи. Он кашлял и задыхался, подставляя лицо дождю, который промочил его до нитки.

– Идемте, туан. – Тощий Ах Тонг склонился к нему и стал поднимать его за подмышки. – Идемте в сухое место.

Мягко, но уверенно он повел его на веранду и усадил на верхнюю ступеньку.

– Погодите здесь, туан. Я сейчас вернусь.

Сопя и дрожа всем телом, Пол смотрел в пустоту, тер небритое лицо, вытирал рукавом пересохший рот.

Ах Тонг быстро вернулся, накрыл его плечи полотенцем, сел рядом с ним и протянул ему чашку дымящегося чая.

– Пейте осторожно. Очень горячий.

Чай был травяной и пряный, он смыл изо рта дурной вкус и прояснил голову.

– Спасибо, – сказал Пол между двумя глотками.

Ах Тонг лишь кивнул.

– Женщины в этом доме… – начал он через некоторое время и посмотрел вверх на козырек, с которого капал дождь. – Что-то странное с женщинами в этом доме. Долго веришь, что перед тобой порхающие бабочки. Переливчатые, нежные и хрупкие. А потом, в один прекрасный день, ничего не заподозрив перед этим, ты понимаешь, что на самом деле перед тобой дикие тигрицы. Которые, не дрогнув ни одной ресницей, могут вонзить тебе когти в тело и вырвать твое сердце.

Пол думал о Георгине – иногда она казалась такой тихой, будто была не от мира сего, и вдруг могла опалить его синим огнем своих глаз. С воем и оскаленными зубами она родила сегодня на свет сына и при этом так исцарапала Полу руки и так крепко втискивала голову в его грудь, что на грудине у него, пожалуй, остались синяки. Георгина, которая жила с ним под одной крышей, спала с ним в одной постели и все-таки оставалась для него всегда далекой. Которую он после почти полугода брака едва знал, не говоря уж о том, чтоб понимать.

– Да, – выдавил он.

– На тигра можно охотиться и убить его. Поймать его и запереть в клетку. Но приручить тигра нельзя. Можно лишь очень исподволь с ним подружиться. Предоставив ему свободу и дикость. Тогда тигр, может быть, и придет к тебе сам. Потому что и тигр нуждается время от времени в близости и защите.

– И видимо, можно лишь надеяться, что тигр не передумает и не растерзает тебя?

– Это так.

Ах Тонг улыбнулся, и Пол засмеялся.

– Мальчик, – воскликнул Ах Тонг с широкой ухмылкой и потрепал Пола Бигелоу по плечу. – Здоровый, крепкий мальчик, туан!

– Да, – машинально ответил Пол. Тень легла на его лицо, и он опустил взгляд в почти опустевшую чашку. – Да. Мальчик.

Пронзительный вопль больно ворвался в уши Георгины и гулко отдался в ее голове.

– Бетари! – позвала она. – Бетари! Ребенок!

На мгновение в комнате стало тихо, потом рев возобновился.

– Бетари! Семпака! Картика!

Никто не приходил, чтобы присмотреть за ней или за ребенком.

– Бетари! – Голос Георгины пресекся, и ребенок перешел на более высокий тон.

– Замолчи! Да замолчи же ты! – Она плача зарылась лицом в валик подушки, заткнула его концами уши. Крик ребенка стыл слышен приглушенно, и все же она не находила покоя. Как будто ее тело воспринимало колебания воздуха, низ живота больно сократился, мучительно застучало в ее переполненных грудях.

Она гневно отшвырнула подушку и сползла с кровати. Каждый шаг причинял ей такую боль, будто она шла по осколкам стекла; весь низ живота был сплошной растерзанной раной. Она была благодарна, что Бетари тесно затянула ее от пояса до колен в саронг, который возвращал ее внутренние органы на положенное им место и должен был заново сформировать ее тело и придать ему какую-то опору.

Тяжело дыша, она оперлась о край колыбели.

– Чего тебе надо? – прикрикнула она на ребенка, который был туго запеленут в яркие платки.

На мгновение он замер, личико его непроизвольно кривилось, губки двигались. Он снова расплакался, личико покраснело и сморщилось, как цветок гибискуса, в беззубом ротике дрожал розовый язычок.

– Он хочет есть.

В дверях стояла Семпака со строгой миной, но что-то вроде сострадания проступало в ее глазах.

Георгина выпрямилась и отвела с лица прядь волос.

– Почему вы не раздобыли кормилицу?

Семпака неодобрительно цокнула языком:

– У тебя более чем достаточно молока для него. Нет никаких причин его разбазаривать.

Георгина посмотрела на ребенка, который заставил ее пройти через муки преисподней. Который разрушил ее тело. Она не хотела его кормить. Она не хотела даже притрагиваться к нему.

Она не хотела быть матерью.

Странное тянущее чувство расползалось у нее в области желудка, поднимаясь вверх, в сторону груди. Чувство, среднее между болью и тоской, заставило ее растопиться как воск, капая через край колыбели и затем растекаясь.

– Я… я не знаю как… – Она со страхом смотрела на свою няньку. – Помоги мне, Семпака.

Семпака кивнула в сторону кровати:

– Садись. Я принесу его тебе.

Георгина послушно заковыляла через комнату и со стоном опустилась на матрац. С трудом распрямилась, чувствуя себя старой и хрупкой.