Филиппа Грегори - Вайдекр

— Что ж, Билл Грин, — холодно сказала я. — Я выбрала такой путь. И даже если это будет стоить вашей мельницы или каждой жизни в Экре, все равно назад не повернуть.

— Так оно и будет, — пробормотал Билл, будто не понимая. Он нащупал свою шляпу и надел ее. Стакан пива так и стоял на столе. — Всего доброго, мисс Беатрис, — попрощался он, будто во сне.

— Всего доброго, мистер Грин, — ответила я.

Он выходил из моей конторы как человек, наполовину мертвый: беззвучно, безгласно, ничего не видя вокруг.

Джон и Селия приблизились к моему окну. Селия чуть задержалась приглядеть, чтобы няня не позволила Джулии упасть, а Джон подошел ко мне и спросил:

— Что хотел мельник Грин? — будто это было его дело.

— Мы говорили о праздничном обеде, — кротко ответила я.

— Он проделал такой путь сюда, в воскресенье, чтобы поговорить об обеде, который его жена готовит уже несколько лет? — его голос звучал скептически.

— И тем не менее. Я сказала, что приготовлениями займется Селия. Ты ведь так хорошо узнала деревню за последние дни, правда, Селия? Это будет примерно через три недели. Позаботься, чтобы еды хватило на восемьдесят-сто человек, — Селия казалась изумленной, и я не удержалась от злого смешка. — А теперь извините, мне надо работать.

Закрывая окно, я встретилась с глазами Джона. Но он стоял далеко, далеко отсюда.

Я была права, когда предсказывала хороший урожай. Но я ошибалась, когда думала, что его соберут через три недели. Даже при таком горячем солнце, делавшем всякую работу днем пыткой, даже с дополнительной бригадой жнецов из Чичестера, мы управились только ко второй половине августа.

В моем сердце звучала музыка. Урожай был потрясающий. Мы начали с общинной земли, и жнецы выстроились в один огромный полукруг, охвативший три пологих склона. Волна за волной золотые, тяжелые, сухие колосья падали к их ногам. В первые дни по утрам чей-то молодой голос начинал песню. В ней чувствовался запах зерна, слышался треск колосьев, ощущался ритм движения.

— Я люблю слушать, как они поют, — сказал Гарри, подъехав ко мне, после того как проверил уборку в долине. Этот же урожай, который должен был спасти Вайдекр, я не могла доверить никому.

— Да, — улыбнулась я. — Так они лучше чувствуют ритм и работа идет быстрее.

— Я бы с удовольствием сам взялся за серп, — предложил Гарри. — Я уже столько лет не жал.

— Не сегодня, — урезонила я его. — И не на этом поле.

— Как скажешь, — согласился Гарри, как всегда послушный. — Нам ждать тебя к обеду?

— Не надо, — ответила я. — Вели подать мне чтонибудь в контору. Я останусь здесь, чтобы они не задерживались после обеда.

Гарри кивнул и уехал. Когда он поровнялся с линией жнецов и прокричал им «Доброго дня! Хорошего урожая!», — они выпрямили спины, отерли серпы, но ни слова не проронили в ответ. Впрочем, он не заметил этого.

К обеду поле было едва сжато до половины. Жнецы работали быстро — я была начеку, и они знали это. И они еще не освоились с мыслью, что щедрое плодородие земли не спасет их от жестокого голода зимой. Но поле было таким огромным! Только сейчас я поняла, какой огромный массив я отдала под пшеницу и каким триумфом должен стать этот урожай.

Женщины, дети и старики, следующие за жнецами, собирали колосья, прижимая их к животам, связывали снопы и затем метали стога. На женщин этот урожай не производил впечатления, и я видела, как они, повернувшись ко мне спиной, норовили спрятать несколько колосков в карманы передников. Затем, оглянувшись с невинным видом и лукавыми глазами, они делали вид, что ничего не произошло. Впрочем, это никогда не считалось преступлением.

По традиции, к собиранию колосков в Вайдекре относились очень великодушно. Земля была так плодородна, урожаи так высоки, что каждый сквайр смотрел на это сквозь пальцы.

Но сейчас было другое дело.

Я дождалась, когда дети принесли из дома обед жнецам. Раньше это были кувшины с элем, несколько буханок хлеба и сыр. В этом же году я заметила, что хлеб гораздо темнее, явно с примесью гороха и турнепса, сыра не было ни у кого, а в кувшинах поблескивала вода. Все эти люди давно уже сидели на одном хлебе и воде. Неудивительно, что все они были такими бледными и потными от слабости. Во время обеда не раздавалось шуток и смеха, никто не делился ни услышанными сплетнями, ни табачком. Их трубки были набиты листьями боярышника, и радости на их лицах не было.

Ровно через тридцать минут, минута в минуту, я позвала всех обратно: «Поднимайтесь! пора за работу!»

Люди стали неторопливо подниматься, они смотрели на меня угрюмо и сердито, но никто не осмеливался возражать. Солнце пекло немилосердно. Сидя неподвижно на лошади, я чувствовала, как греет оно мою голову, как мое платье становится влажным от пота. Люди же, которые работали, не разгибая спины, выглядели как больные лихорадкой.

— Соберитесь сюда, — повелительно приказала я и подождала, пока они не подошли послушно и не стали в полукруг. С дрожью я заметила, что ни один из них не наступил на мою тень.

— Выверните ваши карманы, — кратко сказала я. Все головы склонились ниже при этом новом позоре и унижении. — Выверните их, я сказала.

Последовало тяжелое молчание. Затем один из парней, молодой Роджер, сделал шаг вперед.

— Но это наше право, — его юный голос был чистым, как звук колокольчика.

— Давай-ка посмотрим твои карманы, — я немедленно перешла в атаку. — Выворачивай их.

— Это право жнецов, — повторил он и прикрыл ладонями карманы кожаных брюк. — Вы же не запрещаете волам жевать зерно. А мы, слава Богу, еще не волы. Мы — жнецы, опытные жнецы. И пригоршня зерна утром всегда доставалась нам по праву.

— Теперь этого не будет, — холодно отрезала я. — По крайней мере, в Вайдекре. Вытряхивайте ваши карманы или вытряхивайтесь из вашего коттеджа, юный Роджер. Выбирайте.

— Вы жестоки к нам, мисс Беатрис, — в отчаянии выговорил он. — Вы обращаетесь с нами хуже, чем в работном доме.

С этими словами он вынул дюжину колосьев из одного кармана и дюжину из другого.

— Брось это на землю, — приказала я. Роджер проделал это, не говоря ни слова и не отрывая глаз от земли. Он не хотел, чтобы я видела, как он, почти мужчина, получающий жалованье как взрослый, плачет.

— А сейчас остальные, — равнодушно продолжала я.

Один за другим, как актеры в пантомиме, крестьяне выступали вперед и вытряхивали зерно из карманов, пока не набралась маленькая кучка. Ее могло хватить не больше чем на пару булок. Они хотели принести это домой, чтобы загустить жидкий суп, сварить кашу ребенку или, завернув в тряпочку, дать пососать младенцу, который плачет и плачет у иссохшей груди. Все зерно стойлу нескольких пенсов.

— Это воровство, — бросила я.