Марина Дечко - Ворожея

От неупокоенной смрадно тянет, и Ярославе едва удается избежать нового приступа рвоты. А та лишь продолжает:

- Ты пахнешь ею, - она ведет носом и удовлетворенно сглатывает. Да только вязкая нить слюны все одно покидает кривой рот и падает на землю, - маткой своею. А кровь ее сладка.

Девка медлит. И руки тянет в сторону Ярославы, словно бы пытаясь ухватиться, да отчего-то не может:

- Далеко ты. Не дотянуться мне, - она вздыхает. Почти обиженно, почти грустно. Но Ярослава понимает: то притворство, и от этой мысли ей становится так жутко, что хочется не просто кричать - выть в голос. - Знаешь, ведь маткина кровь ценна. Даже такая истлевшая, как здесь. Семнадцать зим... когда-то это казалось мне целой вечностью, но теперь я понимаю: все тлен. Плоть, время, молодость... Только не кровь. Маткина кровь привязывает дитя. К себе ли, к месту какому... К душе вот может привязать. И коль душа та неприкаянна, беспокойна...

Мертвячка наклоняется к самому лицу Ярославы:

- Сладко пахнешь...

Тело девки мертвое внезапно выгибается, выкручивается так резко, что ворожея понимает: даже ей, плоти уснувшей, это больно. А потому разумеет: над нею снова воля чужая творится.

И изогнутая подобно старой коряге грязная рука мечется в воздухе, заставляя его колыхаться. В тот самый миг перед Ярославой загорается руна древняя, Чернобогом названная. И знак тот сияет багровым светом, что тянется из ощерившейся земли.

Живой словно бы. И движется в воздухе, подползая к Яре. А как касается ее, так и остается гореть перед знахаркой. И земля снежная, что вокруг них рассыпана, шевелится, беспокоясь. Бугрится, снег с себя отряхивая.

И сияние багровое, руной подсвеченное, ползет под землю. А за ним - души тянутся.

- Дай крови отведать, знахарка, - снова жалко просит мертвая девка, и сон начинает отпускать Ярославу. - Может, тогда Она меня отпустит?..

И Ярослава проснулась.

Море выло.

Дыбилось буграми волн. Клокотало. И в клокоте том знахарке слышался гул голосов.

Разномастных. Женских и мужских, бабьих - плаксивых, жалостных. И дитячьих. И все просили Ярославу об одном: выйди к нам на воду, спаси нас. И мощь такая тянула молодую знахарку к воде, что удержаться не было сил.

Ярослава скользнула босыми ногами на бревенчатый пол и натянула на себя платье из грубого сукна, что ей купил Дар в морской деревушке. Оно кололось нещадно, да только в нем знахарке было куда теплее, чем в шлюбном.

А нынче... Ворожея не чуяла ни холода, ни голода. Только жажду. Пойти к воде, поглядеть, отчего голоса чужие кличут ее.

Босые ноги соскальзывали с заледенелых дощечек, которыми была укрыта палуба катергона. Но Ярослава продолжала идти. Она не замечала ни гула морского, ни голосов моряков, что сновали кругом нее, перетаскивая канаты и укрепляя ими паруса.

Она шла к воде.

И бездна та морская сияла багровым светом. А на волнах мерцала руна Чернобога, да силуэты людей манили ее ладонями:

- Иди к воде, Ярослава. Помоги нам. Спаси...

И ворожея шла, пока не уперлась грудью в высокий борт судна. Остановилась, оглянувшись по сторонам. Ей бы на Дара взглянуть хоть разок. Найти его. Он бы помог - ее муж.

Он был силен и ласков с нею. Умен. А потому - Ярослава знала это точно - не отказал бы своей знахарке в помощи. И уж точно придумал бы, как помочь всем этим людям.

Да только Дара нигде нет.

А голоса зовут. Просят о помощи. Молят ее.

И коль знахарка не поможет людям в просьбах их, тогда кто? Она вон и так растеряла дар свой дивный, ей теперь и осталось только то, чему научила Крайя.

Яра задумалась на миг. Старушка учила ее отварам, примочкам целебным да рунам. А вот помогать людям на воде она не могла. Не разумела даже, что делать станет, как окажется у них.

- Ты не думай об этом, Ярослава, - молили голоса, - не кручинься. Сделай шаг. И другой. Протяни руку...

И ворожея протягивает руку в холод озимка да вой сизых волн.

Ее пальцы ловят ледяными суставами. И сила в тех ладонях - мощная. Не отпускают они знахарку. Тянут, утягивают.

А вместо мольбы - смех, клокотанием в глотке застрявший.

И ругань. Зубы острые, что смыкаются на ладонях тонких. И Ярослава понимает, как помочь должна им. Кровью...

Тепло в ледяном море покидает ее тело так быстро, что она не поспевает даже вскрикнуть. И зубы все плотнее впиваются в нежную плоть, вытягивая из нее не только тепло - жизнь саму.

Ворожея уж не видела ничего. Понимала только: тот, что ругается словами дурными, на самом деле светел. Чист. Что душою, что помыслами.

И руки у него не ледяные, не жесткие. А теплые да мягкие, бережные, хоть и с ладонями шершавыми.

Они-то и вырывают знахарку молодую из гула голосов. Забирают у волн и ветра. Запрещают окровавленным ртам лишать ее что жизни, что крови сладкой. Укрывают собою. И уносят.

Куда?

Это не важно.

Главное, что больше не пахнет медуницей. А пахнет чем-то родным, теплым.

Чем-то, что принадлежит ее мужу. И ей.

***

Войско двигалось медленно, словно бы сквозь густой агар.

И сладостью тянуло со всех сторон - хоть нос закрывай. Хан большим охотником до сластей всяких был, только вот эту, назойливую, пробовать не стал бы. Воротило отчего-то...

Да и с бахсами творилось нечто предивное.

Вот и старый Абу, что только вчера кланялся самому Хану, поздравляя его с первой бескровной луной Айнур, сегодня слег. Весь день животом маялся, а затем вытянулся струной тонкой да стих.

И только глаза горели ярко, дико. И страха в них плескалось море целое.

Те, что моложе, да в услужении у него, пытались разговорить старого бахса. Вот и сам Аслан подсылал к нему молодых служанок верных, да учеников степных - Абу все молчал. Глядел в чужое небо, и лишь изредка шипел, словно бы змея.

Абу был дорог Хану. Сам великий Аслан выбрал его для своего Шатра, потому как сила в нем жила древняя, мощная. Верилось, это старый бог подарил ее Абу, когда тот еще младенчиком на руках маткиных лежал. И проявилась она, как сказывали в Степи, пятном черным, что на всю грудь растеклось.

Купцы с Лесных Земель говаривали, будто бы в их селеньях таких меток боялись, но их, лесников, степной люд и вовсе дикими считал. Это ж где видано - силы чураться? Среди песков желтых такой дар ценили. Кланялись низко что самому бахсу, что матке, его народившей. Берегли.

А нынче сила эта, видимо, покидала старое тело. Те, что моложе, говорили, будто пятно это, доселе живое, нынче замерло. А после и вовсе истончилось, побледнело. Стекаться стало к самой груди, что над сердцем. Да так и сгинуло, спрятавшись под волосом густым.

А замест него по телу другие поползли. Тоже темные, живые словно бы. Только вот пахли они дурно, пузырились. И трое шаманов, что делили с ним шатер священный, держались в стороне, боясь ворожбы лесной. Носили в Высокий Шатер вести исправно, а помочь ничем не могли.