Марина Дечко - Ворожея

Ночь холодна и свежа. Морозна. А Яре вот не холодно, пока она подле мужа. Кругом все так же пахнет морем и солью, и, пожалуй, ночью запахи становятся острее. Ночью отчего-то все острее...

- Разбежались-разлетелись они по небу и замерли: что дальше будет. А сестры остались. Помирились, стало быть, каждая о своем помня. Да только не заманишь зверей дивных назад в ларец. И нынче гуляют они по небу, глядя, как люди смертные решают дела свои простые. Моряки верят, будто бы спустятся что гидры, что твари другие на землю, если в том нужда будет...

Поселение моряков, что держат не избы даже - кожаные юрты у самой воды, - осталось далеко. А они вот с Даром ушли. От бездны соленой, катергон волнами укачивающей. От людей Степи и Моря, нынче живущих разом. От того, что их ждет впереди...

Муж увел Ярославу к деревьям, что здесь отходят вглубь земель. Стоят наособицу, воды студеной боясь, а потому и кажется, что не у моря - на Земле Лесов. Знать, чувствовал он, что жене его тяжко, как скучает она по местам родным, да по людям, оставшимся за множество верст. И обнимал крепко - не за плечи, как раньше.

Здесь, вдалеке ото всех, он мог обнять ее нежно. Бережно. Лаской несмелой одарить. Да ладонью шершавой провести по щеке нежной, разгладив меж бровей морщинку новую. И забрать губами вопрос, что у самых ее губ:

- А ты во что веришь? - Спрашивает Яра. Она заглядывает мужу в глаза. Пристально, протяжно. Видно, ей и вправду хочется знать, во что верится степному воину. А вот губы не уводит, надеясь на новый поцелуй.

Дар еще осторожнее обнимает свою ворожею, что стоит подле него на земле чужой. Он уж тревожится, не замерзнет ли та. Но здесь, вдали ото всех, ему хорошо. И ей хорошо - Дар знает это точно. Оттого и решает задержаться, одарив свежим теплом:

- Я? - Дар думает. И, погодя всего минуту, отвечает: - В тебя. В дитя крепкое. Что вернемся мы с братом домой, а там...

Муж замирает, верно не до конца веря в то, что вернутся они...

- Что там? - Яра волнуется, задавая вопрос, что так мучит. И Дар знает это. Ей страшно, что он отвезет ее в земли чужие, да забудет как о ней самой, так и о дитяти. Народом Степи другие порядки заведены, и Ярославе, верно, это известно. Но он рожден не песками желтыми, а оттого и подчиняться не станет.

Дар улыбается, целуя ворожею в самый нос. Подхватывает на руки, стараясь быть бережным, и несет в невысокую юрту. Укладывает на мех белых песцов и накрывает собою:

- Мы. Я большего не желаю...

И Яра понимает: муж не лжет ей. Ему и вправду будет ее хватать. Ее и сына...

В каюте послышался громкий голос Дара, и катергон качнулся. Накренился словно бы, заскрипел. И Ярослава поняла: они отбывают. Знахарка плотнее укуталась в меха звериные и закрыла глаза: там, на палубе, среди моряков и воинов степных, в этот час ей не место. А, значит, она дождется мужа здесь. Согреет ему ложе, чтоб тот смог на время забыть о своей печали. И если так, то выбираться из теплых шкур не стоит. Вот и дитя притихло, укачавшись танцем волн. И, значит, можно ненадолго забыться...

Ярослава не помнила, как уснула.

Понимала только: пространство изменилось, искажая что каюту из темного дерева, что утренние тусклые звезды, заглядывавшие в небольшое оконце. И запахло предивно, сладко.

Яра любила сласти, а вот этот запах ей был не по душе. И нутро от него сворачивалось, словно бы пытаясь скрыться. А за тем и дитя растревожилось, все больше толкая мамкину утробу, да только как разбудишь ту, что и не спит вовсе?

Сквозь дивный сон знахарка рвалась из каюты, чтоб увидеть мужа, предупредить: неладное творится. И... не могла.

А запах становился все сильнее.

Медуница...

Сладкая трава, что росла в Земле Лесов. Да только то - летом, а нынче - зима. Морозно, студено даже. И на море непогода чуется лишь сильней. А медуница не исчезает.

И дитя в утробе беспокоится все сильнее.

А пространство меняется.

И стоит нынче знахарка не в каюте, а на капище старом, полузабытом. Почти таком же, как то, что оставила она в Светломесте - с изваяниями богов древних, что души детей своих берегли.

Да только на погосте этом ни одного камня исполинского не осталось - Ярослава чуяла это. Отголоски силы таяли, шумели мягко, напоминая, кто здесь был хозяином. А вот самих богов унесли. Выкорчевали подобно траве сорной.

И Ярослава поняла: дурно это. Нехорошо. Потому как защиты капище лишилось, а с нею - и покоя для душ умерших.

Яра обернулась.

Низкие холмики, занесенные снегом. И камни могильные со знаками обережными почти не видны. Да только одна могила черным зевом раскрыта. И страшно Ярославе, а поделать ничего не может. Так и стоит пред нею, исхода ожидая.

А в могиле той копошится что-то. Хрипит. Сердится.

И земля стылая ледяными комьями летит наружу. А с землею - плоть старая, истлевшая.

Приступ дурноты накатывает на Ярославу горячей волной, и она сгибается пополам, отплевываясь горькой жижей. А то, что рвало мерзлый грунт на куски, затихает. Успокаивается словно бы. И ворожея уж думает, будто бы ей будет дано покинуть дурное сновидение, как тонкая ладонь, измазанная чернотой земли и праха, хватается за снег у ее ног.

Яра задыхается. Сердце пропускает удар. А потом колотится с удвоенной силой.

Снова замирает. И снова дрожит.

А вторая ладонь хватает воздух у ее ног.

И тогда показывается хозяйка.

Ярослава не разумеет - чувствует, что перед нею - нечто гиблое, неживое. А ведь Крайя учила ее не бояться мертвяков, потому как они никому уж вреда не принесут. Да только от этой вот страшно...

За рукою - рука, и пальцы истлевшие, костлявые цепляются за землю стылую подобно звериным. Оставляют когтями длинными рваные раны, и земляной плоти - Ярослава чует это верно, - то не по нутру.

За снежной насыпью появляется голова, и волосы девичьи длинные в косы тугие вплетены. Косы едва держатся на черепе, потому как и кожи-то на нем уж едва осталось. А вот глаза...

Застыли, вытекли да сгнили давно. И нынче в них живет мрак.

Мертвая девка скалится островками зубов старых. А потом и вовсе хохочет, хоть и смех этот выходит не смехом вовсе - стоном.

Слюна цепочкой кровавой тянется по снегу белому, которого меж ними с Ярославой почти не остается.

Она ползет подобно змее, и Ярославе становится ясно: девка гадюшницею стала. Да только что заставило ее покинуть Лес Туманный? Что за ворожба позволила ей миновать оковы плоти?

И мертвячка отвечает:

- Ворожба та темная, Ярослава, - девка вновь отплевывается, поднимаясь в рост со знахаркой молодой. - И стоит дорого. Жизни и покоя. Воли, что уснула вместе со мной. А нынче вот и нет у меня ее, воли этой. Подвластна я силе темной. Знаешь, ее ведь, мощи этой, всегда мало. Она истрачивается, истончаясь в мире живом...