Марина Дечко - Ворожея

- Белый волк сомкнул пасть на моей правой руке, - он протянул ту ладонь к Аслану, чтобы показать: нынче она была не такой, как вчера. Покрытая темными жилами, она бугрилась, и жилы эти уходили под самый рукав. - Не противься, старик. Степной бог ждет тебя в подземном шатре, - проговорила дева, когда черный волк сомкнул пасть вокруг второй ладони.

Он протянул левую ладонь к Аслану и тот, повинуясь мгновенному порыву, коснулся ее:

- Это послание передай каждому в войске, - приказало видение.

И тут же, на глазах у Хана, рука степного шамана покрылась черными пузырями, которые лопались, а из них вытекала зловонная жижа. Аслан в ужасе сделал шаг назад, а потом и вовсе попятился, отирая о полушубок руку, что только что касалась чужой ладони.

- Ты, Правитель, последний, кого я коснулся.

Нурлет договорил через силу. А затем и вовсе рухнул лицом в ковер. А в шатре поднялся крик. Те двое, что пришли с ним, бросились к старику, когда Аслан грозно приказывал:

- Убрать мертвого бахса из шатра! Очистить ковры и подушки священным огнем! Убрать все!

Старое тело подожгли у самого шатра. Обложили подушками и коврами, которых он касался. И травами усыпали пахучими, из самой Степи привезенными. И те, что были подле него, молитвы богу степному возводили. Дары кровавые несли.

В ту ночь в Шатровом Лагере положили едва ль не половину поголовья скота, что привели с собою в лес. И мясо жертвенное не ели, отдавая земле кровожадной. Да только и это не помогло.

Уже на исходе ночи, когда костер с мертвым телом догорал на студеном ветру, вой усилился. А ведь и в Степи зверья дикого хватало, но тут...

Словно бы выла сама Земля Лесная, загораясь глазами огненными меж деревьев. И глаза те не были похожи на зверье. По крайней мере, степняки такого не видывали.

Те, что стояли в дозоре, говорили, будто бы подле каждого волка с огненным взором стояла дева в платье белом. И ее глаза не светились во тьме, потому как в них самих жил мрак.

И стрелы останавливали зверье ненадолго. А вот степняки падали в кровавое крошево последнего снега один за другим. Словно бы кто жал их косой смертельной.

И только тогда Хан понял, что это не просто зверье. А бахсы запели у костра покойного.

Застучали в барабаны широкие, расписным орнаментом украшенные, да зазвенели костьми старыми, самим предкам принадлежащими. И обряды воскресили.

Хан приказывал каждую стрелу окунать в огонь священный. В войске шептались. Уж не с ума ли сошел старый Лев? Да только Аслана боялись, оттого и приказы исполнялись верно.

И видели степняки: стрелы, опаленные огнем святым, находили глазницы волков скорее, и тушили навсегда. И лишь тогда последняя дева в платье белом отступила, а Хану донесли:

- Треть войска пала. Что прикажете?

- Исход ночи проведем здесь, а поутру...

Хан устало опустился на простую подушку войскового шатра. Потер виски темными ладонями, пытаясь успокоить сжимающую боль. Задумался. Вспомнил предупреждение бахсов, полученное от старого бога, но снова приказал:

- А наутро двинемся к Белограду.

***

Заринке снился отчий дом.

И было в том доме тепло и радостно. Уютно.

Пахло свежими пирогами да корнеплодами, запеченными с мясом в высоком горшке, что едва умещался в печи. Сеном свежим, заправленным под прочный лен сенника. И травами, что сама девка меняла каждую седмицу. Укладывала душистые сборы под покрывала, и за тем в горнице витал аромат чистый, летний почти.

Сама же Заринка нынче сидела под образами на лавке, а рядом с нею - отец.

Улыбался кряжистый купец, на дочь свою единственную глядя. И гладил ладонью по волосам светлым, как совсем недавно - Свят. И от руки отцовской тоже было тепло. Покойно.

Заринка улыбалась в ответ. Радовалась отцу, которого в детстве ждала на лавке до поздней ночи, когда он возвращался с земель далеких. Не за дары диковинные, что тот привозил ей с краев дальних, а за слово доброе и ласку скупую.

И нынче скучала по нему. А еще горше от того, что не знала, жив ли остался. Да только снова вот говор его услыхала, повидалась наяву...

Уж и матка показалась. Поставила глиняный жбан, полный молока парного, да глиняные же миски. Деревянные ложки оставила у каждой. И горшок высокий со стравою душистой - украшением на стол.

А отец все гладит ее по голове и шепчет:

- Просыпайся, Заринка. Просыпайся, дитя мое.

А сон в самую силу вошел. И не спала она целую вечность. Да и дома не была еще больше. Соскучилась. И не ведала, как там они, ее матка с отцом.

А оттого и задержаться хотелось.

- Просыпайся, - снова шепот. Настойчивый. И голосом не батькиным - иным - шепчет. И отчего-то кажется Заринке, что слыхала она уж голос тот. А вот где и когда, вспомнить не может.

- Просыпайся, - голос гремит подобно грому, и у Заринки от него бегут по телу мурашки. Страшно - жуть. А глаза слипаются.

Батька меняет облик. Горница растворяется подобно миражу. Ни образов, ни стен, на которых они памяткой святой. Лавки нет. И батька...

Старый купец нынче не тот, что прежде. Тонкой кожей обтянут широкий череп, и кое-где кожа эта поистрепалась, пошла тленом. Пузыри с жидкостью зловонной все ж лопнули, оголяя темно-серое нутро ран. И глазницы...

В глаза тому, кто сидел нынче перед Заринкой, она больше всего боялась глядеть. Тусклые они, холодные. И взгляд остановившийся, пустой.

А вот голос страшный. Может, оттого, что в горле тятькином нынче тоже все тленом покрыто? Да только слова выходят со свистом мучительным, с клокотаньем...

И ведь не желает отец ей дурного, а все одно - душа в пятки уходит.

Зарина закрывает глаза, чтоб не видеть ни отца своего, ни матери, которая все прежней осталась. Да только и сквозь закрытые веки слышатся слова. И шепот его пробирается под кожу, опаляя девку:

- Просыпайся!

И Заринка вскакивает с ложа в ту минуту, когда к ней врывается Свят.

А дальше - мороз. И кобыла, что несет ее со Святом по заснеженному Тракту. И девка чувствует страх друга, что слипается кругом нее медовым коконом. Темный, антрацитового колеру. Приторный. Сладкий, липкий. И пахнет так же...

Медуницей...

И Заринка понимает: Ворожебник нашел их.

Вокруг Свята все больше колышется не черное, ониксовое, облако дурного предчувствия, но другое - сизое, серебристое. Холодное, что сам лед. И Заринка разумеет: то ж ужас, что не сковывал еще душу друга.

И кобыла, что под ними, переливается все больше багрянцем с примесью зелени болотной. А вот пахнет от нее гнилостно, зловонно.

Щептуха смахивает мягкой ладонью горячие капли пота с натруженной шеи и шепчет у уха той слова диковинные. Подсказанные самими богами. Она обещает животине скорый покой. И сон, в котором та сможет отдохнуть, потому как в Туманном Лесу безбурно и тихо. Травы сочной вдоволь...