Карина Демина - Леди, которая любила готовить

Подали чай в высоких стаканах. Подстаканники сияли серебром, как и щипцы для сахара, и серебряные ложечки. Белел фарфор. Сдоба пахла ванилью, но чересчур уж резко, почти назойливо. И Василиса поморщилась. Хотя вряд ли кто-то, кроме нее, обратит на сию мелочь внимание.

Девица, избавившись от шляпки, — под ней обнаружилось облако золотых кудряшек — взяла маковый крендель и поднесла к глазам, разглядывая его весьма пристально. И даже нахмурилась, но после все же снизошла и отщипнула крошечку.

Кинула в рот.

И уставилась на Василису.

Правда, вскоре ее вниманием завладел тот самый господин, которому все же следовало бы представиться, раз уж судьба столь часто их сводит. Но он промолчал, а сама Василиса не обладала той смелостью, которая досталась Настасье. Вот уж кто не стеснялся нарушать приличия и первой представляться. Господин же прикрыл глаза и сделал вид, что дремлет, хотя Василиса и слышала его дыхание — ровное и спокойное, но вовсе не такое, как у спящих.

Пускай.

А девица перевела взгляд на толстяка, который не притворялся, но сосредоточенно жевал ватрушку, прихлебывая сладкий — а после пяти кусков сахару он иным быть не может — чай. А под взглядом этим он вдруг засмущался.

Покраснел.

И ватрушкой подавился.

— Нюся! — с легким упреком произнесла женщина. А девица лишь дернула плечиком. И одно это слово, разрушив блаженную тишину, будто дозволило ей говорить.

— А что я? Я ничего… скукотень какая, правда? А мы в Гезлёв едем. А вы куда?

Ответом было молчание. И Василисе вдруг стало жаль эту девушку, которая ничего-то дурного не хотела. Вон как сцепила тонкие, почти хрустальные руки. И в огромных лазоревых очах появилось обиженное выражение, того и гляди расплачется.

— И я в Гезлёв, — ответила она.

— А куда? Маменька хотела в «Талассу»[1], но оказалось, что там мест совсем нет! Представляете, ужас какой!

— Нюся…

— А я ведь говорила, что надобно еще с зимы договариваться, там санатория приличная. Зато маменькина подруга собиралась на villa «Carmen», но после передумала, потому что у ней дочка замуж выходит. Такая дура…

— Нюся!

— Так ведь дура и есть! Зачем выходить за первого попавшегося, кто предложение сделал?! И ладно бы красавец какой или богатый, так нет, чиновник из этих… из жандармов, — Нюся скривила прехорошенький нос.

— Что плохого в жандармах? — подал вдруг голос господин.

Он избавился от серого своего пальто, оставшись в сером же невыразительном костюме, впрочем, весьма недурного качества.

— А что хорошего? — Нюся тряхнула кудряшками. — Они волю народа подавляют! Кровавые псы режима…

— Нюся! — женщина даже привстала. — Извините, она у меня…

— Очень непосредственна, — господин позволил себе улыбку.

— К сожалению, — мрачно произнесла женщина и, приложив ладонь к груди, представилась. — Ефимия Гавриловна. Рязина. Из мещан… и вправду… подруга предложила… места оплачены, не пропадать же. Хотя и неудобно получилось. Но…

— Ой, мам, говори уже прямо, что свадьбу никак не перенести. И без того младенчик на свет недоношенным появится, — Нюся захихикала.

А Василиса подумала, что эта девушка ей совершенно не нравится.

— Демьян Еремеевич, — представился господин.

— Курагин. Степан Федорович, — произнес толстяк неожиданно тонким голосом. — Писатель.

— Василиса… Александровна, — Василиса слегка запнулась — ей нечасто приходилось представляться по батюшке.

— Тоже на море?

— Да, — она робко улыбнулась женщине.

— В санаторию?

— У меня там дом. От тетушки остался.

— Повезло, — влезла Нюся. — А от нашей тетки, если что и останется, то только куча барахла…

Женщина вздохнула и виновато произнесла:

— Одна растила… недоглядела. Муж преставился, когда Нюся совсем крошкой была. Пришлось дело в свои руки брать, а оно времени требует. На нянек понадеялась, а теперь… — она махнула рукой. А Нюся обиженно выпятила губу, впрочем, надолго ее не хватило.

— У маменьки окромя фабрик еще пять лавок имеется, суконных… скукотень. Я ей говорила, что надобно модный дом открывать, а она не хочет.

Упомянутая маменька поджала губы.

— Я ж уже и согласная была фасоны рисовать! У меня очень хорошо рисовать получается… вот видели мою шляпку?

— Чудесная, — согласилась с ней Василиса.

— Мне маменька в Петербурге купила. А я еще лучше могу! — она замолчала, правда, ненадолго, явно раздумывая, о чем же заговорить вновь. По лицу было видно, что нынешняя компания Нюсе категорически не нравится, что все эти люди скучны и приземлены, и говорить с ними не о чем, однако же приходится. — А кто вас провожал? Муж?

— Брат.

Нюся откровенно оживилась.

— А он женат?

— Пока нет, — Василиса сказала и подумала, что это именно тот случай, когда следовало бы солгать, но как-то никогда-то у нее не получалось выдумать хоть сколь бы правдоподобную ложь.

— Видите, маменька, не все приличные люди женаты, — Нюся ткнула маменьку локотком в бок. — А то вечно норовите мне какого-то старикашку подсунуть. А зачем мне старики? Что толку от мужа, которому тридцать лет…

— Александру двадцать девять, — на всякий случай уточнила Василиса.

— Так ведь не тридцать же! И не тридцать три. В тридцать три порядочные люди о женитьбе не думают.

— А о чем думают? — подал голос Демьян Еремеевич.

— О похоронах!

— Нюся!

— Что, маменька? Я ж правду говорю! Вам когда еще тетка говорила, что пора уже гробовые откладывать, а то вдруг помрете ненароком от старости, и что мне тогда?

Демьян Еремеевич отвернулся к окну, как показалось Василисе, пытаясь скрыть улыбку. Нюся же продолжила:

— А вы мне адресок дадите? Скажите брату вашему, что мы с маменькой на villa «Carmen» отдыхать будем, что люди мы приличные, у меня и приданое есть. А как маменька помрет, то и заводики, и мануфактурочки, и лавки все мне в хозяйство отойдут, тогда-то я их продам и модный дом открою.

Она мечтательно прищурилась.

— Или лучше кабаре? Мне одна подружка писала… так-то она не особо умна, но в Петербурге живет. Я маменьке тоже говорила, зачем нам надобен этот Ахтиар[2]? В Петербурге ныне вся жизнь. Я хотела к подружке поехать, так не пустила же, — Нюся всплеснула хрустальными своими ручками, едва не опрокинув притом стакан с чаем. — Говорит, что неможно одной, будто у нас ныне темные времена.

— А не темные? — Демьян Еремеевич разглядывал то ли окно, то ли собственное в нем отражение, несколько мутноватое, правда.

— Нет, конечно. Просвещенные, — она поерзала, устраиваясь поудобней. Огромное кресло было ей велико, а темный бархат обивки лишь подчеркивал Нюсину хрупкость. — Ныне женщина не должна сидеть дома взаперти, не имея прав ни на что. Ныне она свободна в своих желаниях. И может делать, что хочешь. Замуж там идти или кабаре открывать…