Карина Демина - Леди, которая любила готовить

Или когда он, признаваясь в любви, забрался на перила моста и кричал, чтобы слышали все проходящие. И требовал ответить согласием, иначе он тотчас расстанется с жизнью. И Василиса поняла, что и вправду расстанется…

…потом, после, хмурый человек из жандармерии, отводя взгляд, говорил о пагубных пристрастиях, а Василиса все не могла взять в толк, какие именно это пристрастия. Он пил? Не много. Не больше, чем прочие. Порошки? Нет, он табак нюхал. Не самая полезная привычка, но ведь многие же… перепады настроения? Злость?

Не на нее, но конюха он однажды хлыстом отходил и сильно. И… да, незадолго до того, как…

Василиса сглотнула.

И решительно отправила плюшки в духовку.

Марья глаз не прятала. И выходило, что Ракитский был морфинистом, но скрывал эту свою привычку, иначе Марья ни за что бы…

…и выходит, что тогда, в возке, когда он велел кучеру убираться и добавил пару слов покрепче, за которые даже не подумал извиниться, он был не в себе.

Как и тогда, когда хлестанул коней.

А те пошли. Быстро пошли, но ему показалось, что недостаточно быстро. Кнут свистел. А когда Василиса схватила за руку, то Ракитский обернулся, оскалился, и вдруг показалось, что следующий удар обрушится на саму Василису.

Несчастный случай.

Нет ее вины.

Вот только слухи… всем ведь не расскажешь, что сам он был виноват. И что лошади одурели от боли, а та собака, которая подвернулась… случайность. Всего-навсего случайность.

Василиса присела у плиты, на пол, глядя на потемневшее стекло, за которым плескалось усмиренное пламя. Еще немного и сковороду с водой можно будет убрать. Тесто уже начало подниматься.

…проклятье.

О нем говорили шепотком, осторожным, с оглядкой.

В него верили.

Марья молчала.

А Василиса пряталась в очередном трауре. И кольцо тоже вернула, слишком уж напоминало оно о том, что пришлось пережить. Хотя тогда она не испугалась. Ни когда коляска летела через весь город, ни когда с воем выскочила из-под колес огромная черная собака, ни когда коляска покачнулась, накренилась и с треском рухнула, снеся перила моста…

Ни позже, в воде, из которой выбиралась.

Она обняла себя.

— А почему ничем не пахнет? — для Марьи Василисин халат был коротковат и узковат.

Марья зевнула.

— Еще рано, — открыв дверцу, Василиса вытащила сковороду с остатками воды. Теперь, без пара, плюшки быстро зарумянятся. — Но скоро будет.

— Знаешь, иногда мне хочется, чтобы ты жила с нами. Ты бы выгнала с кухни этого невыносимого француза, которого нанял Вещерский кажется только потому, что он француз, — Марья широко зевнула и не стала прикрывать рот рукой. — Он смеет заявлять мне, что лучше знает, чем меня на обед кормить и как составлять меню званого вечера.

— Выгони.

— А готовить кто будет? Готовит он почти также хорошо, как ты.

— Льстишь?

— Льщу… — Марья сняла с полки тяжелый медный чайник и наполнила его водой. — Знаешь… а этот дом стал еще меньше, чем прежде.

— А мне кажется, такой же, как был… только… ты не в курсе, куда подевались тетушкины куклы?

— Эти жуткие… — Марья содрогнулась.

— Почему жуткие?

— Не знаю, честно говоря, но они меня пугали, — она опять зевнула. — Вообще я терпеть не могла здесь находиться. Тебе нравилось, Настасья… ей было все равно, лишь бы читать не мешали, а вот я… я сходила с ума от тоски. Глушь полная…

— Разве?

— Раньше. Ты не помнишь? Конечно, тебе же года три было, когда впервые приехала. А мне тринадцать. У меня подруги. И встречи. И детские салоны… ко мне многие хотели попасть, и мне это, черт побери, нравилось.

— Не ругайся.

Марья отмахнулась и, сковырнув подтаявшее масло с бруска, сунула его в рот.

— Здесь можно. Здесь меня никто не услышит.

И верно.

Ляля, даже если проснулась, не сунется на кухню, поняв, что туда спустилась Марья. С нею Ляля старалась лишний раз не пересекаться.

— И вот, у меня планы, а вместо этого приходится бросать все и ехать на край мира… а тут, на этом краю, какое приличное общество? Кому приглашения слать? У кого принимать? Из развлечений верховая езда и шитье… или вышивка. Прогулки вот. А кругом пыль. И солнце еще. Я к концу лета, несмотря на все крема и зонтики, покрывалась таким загаром, что месяц сводить приходилось. И волосы выгорали.

— Не знала, что тебе тут было так…

— Еще и эти куклы. Я как-то… не спалось… спустилась… и они смотрят из шкафов. Жуть.

— Ты их продала?

— Кому они нужны? — вполне искренне удивилась Марья. — Велела убрать на хранение. Должны быть или здесь, на чердаке, или в подвалах… найти?

— Найди.

— Дом ремонтировать надо.

— А продавать не станешь?

— Он ведь твой, — Марья подняла рукав и уставилась на белоснежное запястье, на котором виднелась яркая точка. — Проклятье… комары. Я и забыла про комаров.

Она поскребла руку.

— А меня не кусают.

— Тебя и тетушку никогда не кусали. И Настьку тоже. А я… амулеты и те не действовали, представляешь? Стоило выйти из дома и все… и в доме тоже.

Марья раздраженно одернула рукав рубашки.

— А твой муж…

— Утром отбыл. Нужно же проконтролировать, а то без присмотра скажут, что ты сама виновата.

— В чем?

Булочки запахли, аромат был мягким, ванильно-коричным. Еще несколько минут и можно вынимать. Как раз чай согреется.

— В том, что пожар случился. Обычное ведь дело. И постараются замять. А с Вещерским это не получится.

— А…

— И с этим подлецом он тоже разберется. Сказал, что глянул твои бумаги…

— Когда?

— Ночью.

— Он вообще спал?

— Отоспится, — отмахнулась Марья, будто речь шла о чем-то в высшей степени незначительном. — Он у меня из тех, кому по ночам работается легче… а я вот…

Она снова зевнула.

И принюхалась.

— Обожаю плюшки…

— Не знала, — Василиса выставила на стол пару старых кружек и массивный чайник, в который сыпанула чаю, хорошего, темного, привезенного из дому. Добавила травяной смеси и чайную ложку меда, чтобы без лишней сладости. — Мне казалось, что тебе больше что-то утонченное нравится… вроде профитролей.

— Профитроли я тоже обожаю. И вообще…

Плюшки Василиса достала.

Получились отличными, темно-золотистыми, с легким глянцем расплавившегося сахара в завитках теста, с темными полосками корицы и светлыми донцами.

— …люблю поесть… но… — Марья похлопала себя по животу. — Приходится сдерживаться… так вот, Вещерский что-то там говорил про каторгу… надо будет обед приготовить, а то ж вернется оголодавший. Что за человек, а? Сперва сутками не ест, а потом сутками только и делает, что ест…

— Ладислав Горецкий — твоих рук дело?

Марья закатила очи.

И это можно было считать признанием.

— Зачем? — поинтересовалась Василиса, заливая кипятком чайную смесь. И закружились, заплясали чаинки. Запахло сразу и чабрецом, и мятой, и ромашкой. Последней — сильнее прочего. — Что ты ему обещала?