Екатерина Лесина - Леди, которая любила лошадей

— Так… дар?

— Дар. Он и мне передался, но слабый, все ж таки я была первой в роду после обряда запечатанной крови. А потому, пусть и прошел он не так, как отцу хотелось, ибо внешностью я пошла в матушку, но суть моя была, как ни странно, была ближе к Радковским-Кевич, чем к степям. Матушка пыталась научить меня слышать, но… не вышло. Только дар все равно был. И защищал меня.

Она приложила руку к сердцу.

— Матушка умела его сдержать, ограничивать, и потому отец наш прожил довольно долго. Я же… я не чувствовала этой силы. И по сей день не ощущаю. Но… мой жених меня испугал. Он был много старше меня. Грузен. Некрасив. От него плохо пахло, да и вел он так, что сразу становилось понятно — речи о любви не идет, как не идет речи и об уважении. Мне было сказано, что отныне мой долг в послушании, что… много чего.

Глаза Алтаны Александровны нехорошо блеснули.

— Я пыталась жаловаться, но отец меня не услышал. Бабушка заявила, что я должна быть счастлива, что хоть кто-то из моего круга решился взять меня в жены. Что в любом ином случае меня ждал бы монастырь, ибо в роду Радковских-Кевич не может быть старых дев.

Василиса вздрогнула.

Она будто услышала тот голос, Натальи Александровны, увидела ее, вновь живую, глядящую словно сквозь Василису…

— Матушка пыталась за меня заступиться, но… если мне хотя бы ответили, то ей и подобной малости было не дозволено. Более того, ей было запрещено вмешиваться и даже покидать усадьбу, однако письмо она написала. И передала с верным человеком. Письмо было коротким и… странным. Матушка советовала во всем довериться собственному дару, который защитит меня.

— И он защитил?

— После помолвки, которая случилась весьма скоро, мой жених стал весьма частым гостем в доме, и, пожалуй, позволяй то приличия, он бы вовсе в нем поселился. Или поселил меня в своем. Он… держался так, что будто бы я уже была его супругой. Точнее его собственностью. И я честно пыталась смириться, принять отцовскую волю, как подобает хорошей дочери. Я боролась со своим страхом. И с омерзением. Но… ничего не выходило. В первый раз несчастье случилось, когда он выходил из экипажа. Уж не знаю, как вышло, что он запнулся и упал. Нехорошо. Некрасиво. Но… случается ведь?

Она будто спрашивала у Василисы, а та не имела ответа.

— Он очень разозлился, и гнев выместил на груме, отходивши того хлыстом. Именно тогда, по красным глазам его, в которых не осталось ничего-то человеческого, я поняла, сколь все на самом-то деле серьезно. Бабушка стала извиняться, а он, не сдержавшись, высказал ей, что она в своей женской слабости слишком распустила дворню, и что в своем доме он подобного не позволит…

— Он умер?

— Спустя десять дней. Сперва сломал ногу, поскользнувшись на ровном месте. После… после подавился за столом. Он не придал значения этаким мелочам. Да и в разболевшейся печени ничего-то не было необычного, как и в излишнем разлитии желчи. Он призвал целителя, но… вдруг оказалось, что целительская сила не спасает.

Алтана Александровна сидела с прямой спиной.

— Его смерть весьма расстроила батюшку, да и бабушку мою… и она заговорила, что следует все-таки подумать над другим вариантом, над тем, который навсегда решит проблему дурной крови.

— Но вы…

— В монастырь мне не хотелось совершенно. Я… пожалуй, я привыкла к довольно свободной жизни, ведь в доме матушки меня не ограничивали. И только оказавшись в бабушкином особняке, я сполна осознала, сколь счастлива была прежде. Мне дозволялось выбирать себе наряды. И гулять, что по дому, что по поместью, а то и вовсе вокруг оного, ведь все-то земли были своими, знакомыми. Я могла читать. Или рисовать. Или шить, если захочется, и именно, что когда захочется, а не когда наступит час рукоделия. И уж точно никто не стал бы запирать меня в моих покоях, сколь бы роскошны они ни были. Тогда-то я начала осознавать, что сама по себе роскошь значит куда меньше, чем им представляется.

— И вы…

— Сбежала. Выбралась из окна, пробралась в конюшню, оседлала папенькиного жеребца и была такова, благо, матушкино поместье располагалось не столь и далеко. С лошадьми я и вовсе ладила прекрасно. Да и матушка научила… кое-чему.

Алтана Александровна улыбнулась, не Василисе, а этой вот памяти.

— Я оставила записку, в которой сказала, что не желаю быть частью славного древнего рода Радковских-Кевич, и в монастырь не пойду, а если решат силой отправить, то наложу на себя руки, и это и вправду ославит род. Да… я была молода и полна гнева.

— И вас… отпустили?

— Не сразу. К матушке я добралась без приключений, а она нисколько не удивилась. Отец вот… полагаю, удивился. Он явился на следующий день и вел себя весьма громко, пока матушка не напомнила ему про неисполненный долг и вину, которая на нем лежит. Она сказала… степь ничего не забывает, и скоро вслед за живым золотом заберет и цену крови. Так, кажется. И он испугался. Он, мой отец, казавшийся мне далеким и бесстрашным, испугался. Иначе не могу объяснить, отчего вдруг он переменил свое решение, объявив, что, если я столь неблагодарна и упряма, то оставаться мне в этой деревеньке, с матушкой. И что иного приданого мне не ждать… в общем-то тогда о приданом я не особо задумывалась. В отличие от матушки. Знаю лишь, что она не согласилась…

Алтана Александровна скрестила руки.

— Матушка добилась того, чтобы на мое имя открыли счет в банке. И весьма неприятно удивила отца тем, что отказалась верить ему на слово, но потребовала заключить договор. Законник знакомый, как выяснилось, у нее тоже имелся… хороший был человек. Потом, много лет спустя, матушка вышла за него замуж.

Марья приподняла бровь.

— Тогда мне казалось, что все закончилось как нельзя лучше, но потом… потом случилась война. Она отняла у меня и отца, и братьев, пусть по сути своей они были чужими людьми. Она… снова разорила род, прошлась по землям отцовским огнем и мечом. И в пламени этом сгорело, что бабушкино поместье, что наша деревенька. Мы с матушкой спаслись едва ли не чудом. После также чудом выживали. И выжили. И… было по-всякому. Порой страшно, порой голодно, но… война мне принесла встречу с Костенькой. Я впервые в жизни влюбилась. И испугалась.

Алтана Александровна коснулась тонкого золотого колечка.

— Он не был дворянином, да и вовсе происходил из семьи простой, еще дед его был откупным крестьянином. И конечно, отец никогда бы не одобрил подобной связи, но… об отце я ничего-то давно не слышала, как и о своей семье. Было время, когда я полагала, что мы с матушкой единственные, кто уцелел. И она все повторяла, что степь взяла свою цену, что люди могут играть словами, а степь видит суть клятвы… и возможно, так оно и было. Костенька сделал мне предложение, а я не приняла его, испугавшись, что согласием своим убью.